Андрей Рево

Стихотворения

Об авторе: Родился в Москве в 1950 году. Учился игре на виолончели. Работал в Большом эстрадном оркестре Росконцерта. Состоял солистом в ансамбле «Мадригал», «Коллегии старинной музыки», «Государственной академической капелле» и других коллективах. Давал сольные концерты. Стихи публикуются в российских журналах и европейских альманахах, стихи и рассказы для детей – в российских и германских изданиях.
Живет в Мюнхене.

* * *
По сути все мы – жертвы музы.
Припрётся – и за горло – хвать!
И потекут ручьём конфузы,
позоры – вирши, чтоб их мать.

От графоманствующей дряни
куда бы скрыться? Не мечтай.
Но что писать мы сдюжим сами?
Где он – святых убожеств край?

Прогнал мерзавку. Текст старухин
стёр безвозвратно. Взял тетрадь.
Бог в помощь мне, как Солоухин,
селёдку с палкой рифмовать.

* * *
Налью в реторты пустоты,
Да пей же, милая, не ёжься,
я буду ждать тебя, а ты,
не уходя, ко мне вернёшься.

Продам за ломаный коня.
Сварганю стих, пока не спился.
С какой берёзы на меня
Пегас Асадова свалился?

Затихнем, озарений ждя.
Нанижем их рядами бусин.
И тост, подъятый за вождя,
грудинкой родины закусим.

Нет, мне не выкупить коня.
Ну – патриот. А что такова…
С какого дуба на меня?..
Привет, Психея Михалкова.

А лиры тренькают кругом.
То вместе, то попеременно.
Поют о кровном, о родном…
Да успокойся, Мельпомена!

Как пел я сам под звон кифар!
Теперь – под стоны скрипок хилых
гортань способна только каррр,
а фить-фить-фить уже не в силах.

Теперь я ворон – не певец.
Что ж так мне, музы, херовато…
И света видится конец,
и Солоухина Эрато…

Кончаю повесть. точка.ру.
Валяюсь, благостен, как нерпа.
И в винокуровском пару
стирает майки мне Эвтерпа.

Средь шумного бала

То пыль, то хмарь. Продлись, мгновенье.
Пусть прояснится кругозор,
и серых эстакад сплетенье,
неявное до этих пор,

заполнит с краю и до краю
урбанистическую даль.
Хотел я этого? Не знаю…
Но думается мне – едва ль.

Тут не монтируется тонкий
твой стан. И в сердце не звучит
смех, как хрусталь бокалов, звонкий,
и твой не весь задумчив вид…

На эти ли пласты гудрона
люблю усталый я прилечь,
чтоб слушать вновь, заворожённо,
весёлую доселе речь?

О, нет! Перемотаем кадры…
Степной пейзаж. Осядет пыль.
Что мы увидели? Эскадры
слепней, мятущийся ковыль…

Где тут монтируется тайна?
Как здесь мне грустно так уснуть?
Нет, дорогая. Не случайно
я в неземной пускаюсь путь.

От звезд, в их холодности бренной,
от неприветливых планет
одна тоска… И во Вселенной
романтику приюта нет…

* * *
Художница души моей,
Мари Виже-Лебрён.
Как ты выводишь из теней
парижских кружев лён!

На щёки бледные девиц
кладя румянца слой,
ты отражаешь сотни лиц,
не помня образ свой.

Путь острой кисти до холста
трагически далёк.
Пока помадятся уста,
твой тонкий рот поблёк.

Чудесны локоны у дам,
растрёпаны твои.
А из портретных далей к нам
доносится: «Paris!

Je t’aime tellement!»
Ты мирно спишь
в платановом краю.
Но я не так люблю Париж,
как живопись твою.

* * *
Шла персона по газону
средь лесов, полей и рек.
Повстречали ту персону
шесть с полтиной человек.

Были шестеро с граблями,
а один по пояс им.
Не граблям – поймите сами,
а с граблями шестерым.

Вопреки родимым ГОСТам
наш седьмой (что делать с ним?)
был с троих с граблями ростом.
Вот ведь странный гражданин.

Но, поскольку у седьмого
вовсе не было граблей,
расскажу стишок я снова.
Эй, гарсон, ещё налей!

Ну так вот – одна персона
шла с большого бодуна
средь пожухлого газона.
При граблях была она.

Неожиданно навстречу
вышли шестеро бедняг
без граблей, с гундосой речью
и неся трёхцветный стяг.

У седьмого ж – без дефекта
речь была – сплошная дичь,
но желанного эффекта
не могла она достичь,

так как наш ходок с граблями
был настолько погружён
сам в себя, что мог часами
ничего не слышать он.

Тут уж, братцы, не до роста!
Грех его нам наблюдать.
Нам уже ведь до погоста
без граблей рукой подать.

А с граблями… Всё. Молчу я…
Эй, гарсон, налей полней!
Неспроста молчу, но чуя
приближение граблей…

В чём мораль? Так если падкий
до величия народ
при граблях, аж до Камчатки
он граблями достаёт!

* * *
Я жил уже. Скользя из века в век,
я постигал основы изумленья.
Простой язык о мирозданье рек
уверенно и стройно. И теченье

спокойных звуков строило слова,
взрывающие утлое сознанье.
Реальность не вмещала голова.
И надо мной рыдало мирозданье.

Постройка мира стоила творцу
потери сложности. Для чад непостижима
вселенная, что ведома отцу.
Мы видим лишь скупые жесты мима,

диктующего повести времён.
Планеты движут тонкие постромки,
готовые с натуги лопнуть. Лён
вынослив, но Адамовы потомки

так расшатали эллипсы орбит,
что на протоны мир готов разбиться.
А человеку злой инстинкт велит
разрушить всё. Вглядись же в наши лица,

печальный Бог, теряющий резон
нам потакать в убожестве кондовом.
Вся наша речь – пустопорожний звон.
И кругозор мелеет с каждым новым

в наш толоконный лоб щелчком судьбы.
Прыжок до потолка. Преддверье комы…
Остановиться б нам, казалось бы…
Да мы к свершеньям пагубным влекомы.

…………………………………….

Саму небесконечную среду
мы превращаем в пепел. В прах остывший.
Казалось мне, что я во сне дойду
до простоты. Я снова слышал высший

господень глас. Я сон лелеял свой
как ясное спасение от пепла.
Но накануне третьей мировой
прервался сон. И истина ослепла.

* * *
Мы все слегка придурковаты.
Ах, только гений не слегка.
Вот мы воскликнули: – Куда ты?!
А он уже за облака

сигнул, и геньина бандура
нам – приземлённым – не слышна.
Аморфной глыбою культура
колышется. На что она

посредственностям? Правый боже!
Культура нынче – мёртвый знак.
Пусть мы на хомов и похожи,
из хамов выбраться никак

не суждено породе нашей.
В извечном пошлом кураже
мы трепыхаемся. Всё краше
в нас обезьяны. Всё. Уже

с рассветом, вынырнув из мрака,
стряхнув с ресниц последний сон,
шепчу жене: – Привет, Макака!
Она в ответ: – Салют, Гиббон!

* * *
Когда из замерзающей воды
ты изваяешь статую Венеры,
не спи, художник! Так хрупки труды.
Всегда воткнут морковку пионеры

коль не в лицо, так не скажу куда.
Господь всевышний! Что нас ждёт тогда?
Не стерпит надругательства вода.
Невинная ребячья ерунда

взбунтует хляби. Гневны океаны
на сушу ринутся, смывая в бездну страны.
Придёт цивилизации каюк.
Ах, не лепи из снега, милый друг!