Николай Болдырев

Роман о Лермонтове

Когда я трудился главным редактором издательства „Урал“, у меня был любопытный автор, принесший рукопись нового взгляда на жизнь Лермонтова, где-то между документом и беллетристикой. Рукопись была скорее черновая, и потому мы с ним много ее обсуждали. Вот очерковый фрагмент одного из наших разговоров.

Я: – С той ли стороны, с того ли боку мы смотрим на феномен байронизма? В чем суть, в чем причина неуклонно возраставшей омраченности Лермонтова, в чем причина его беснований, доходящих до пародийного уровня (до комического – по определению Аполлона Григорьева)? С того ли боку мы смотрим на дендизм и на отрешенно-романтический стиль у Байрона? Основа – позволю себе, уважаемый Иван Георгиевич, прямоту – и у того, и у другого одна, и она проста и незамысловата. Байрон много раз признается в дневниках и в письмах в скуке и ипохондрии, не имеющих никаких внешних причин. День прошел без конфликтов, вполне приятный день, но вечером, оставаясь один, он вдруг чувствует натиск черной пустоты. Или просыпается ночью с необъяснимой тяжестью на сердце, с ощущением абсолютной бессмысленности всего. Его коснулось мировое Ничто. (Отблеск арзамасского ужаса Толстого). Это чувство отравляло все его радости. Жизнь „сама по себе“ как естественно-витальный процесс для него тягостна и скучна, обременительна. Почему? – спрашиваю я. Вероятно потому, что он не чувствует в „клеточном составе“ жизни бытийного, т.е. духовного аромата, ибо понимает духовность в терминах черной магии. А раз скучна и тягостна, то надо бороться, интенсифицируя все процессы, гиперболизируя и укрупняя, нагромождая приключение на приключение. Давя „скуку жизни“ искусственными, извне идущими фейерверками. Когда случился этот надлом естественной магии – неизвестно, но он однажды случился, как случается с громадным большинством людей. Как случился и с Лермонтовым.
И вот вместо того, чтобы вернуться к „потерянному раю“, поэт Байрон пускается в погоню за приключениями во всех доступны ему сферах. Разврат, лошади, стрельба, спорт, карты, скольжения в свете, яркие знакомства, путешествия, связи со знаменитостями и красавицами, шумные „хулиганские“ проделки, поиск участия в войнах: то за освобождение итальянцев, то греков. И ни малейшего движения борьбы за своё освобождение из плена скуки и ипохондрии, ни малейшей попытки всерьез понять причину и исток тоски, меланхолии и чувства полной истраченности. Лермонтов прошел тот же путь, только вкратце и не в таких масштабах: несоразмерность наследственного аристократизма и богатства. И еще: его путь – гротеск на Байрона; зло, которому осознанно служил Лермонтов, было мелочным и нарушающим самые насущные правила порядочности; ложь и навет нередко были его инструментом в интригах. То, что он проделывал с Сушковой или с сестрой Мартынова, как говорится не лезет ни в какие ворота. И еще: Байрон пытался с оружием (и с деньгами) в руках помогать „порабощенным“ грекам и итальянцам; Лермонтов же помогал Петербургу закабалять кавказцев, устраивая набеги на мирные аулы, рубя и закалывая чеченцев на их собственной земле, а затем сжигая их селенья, превращая их в пепел и руины. Получая за это поощрения и „славу“. Он тоже боролся со скукой и меланхолией. А еще доказывая себе и окружающим, какой он доблестный и смелый и как он славно джигитует и владеет саблей. Ужасно. И „Валерик“ его ужасен.

…Так вот, уважаемый Иван Георгиевич, суть-то проста: естественное и незамысловатое течение жизни не было блаженством ни для Байрона, ни для Лермонтова. А для Жуковского и Пушкина, например, было. И для А. К. Толстого, и для Заболоцкого… Такова суть чань, если уж нужны этикетки. Зрелая монада именно такова: добро и дух натекают в человеке изнутри тишайшего бытийного процесса, укрытого в плерому мифа, в отсутствии овнешненной оценки, комментирования, анализа, то есть претенциозности и цинизма. Жизнь мифична, она есть сказка, мистерия. И вот одни её принимают, а другие оценивают и комментируют. Авель её принимал, Каин оценивал и возмущался вослед своему учителю Люциферу.

…Вот почему никакого просветления достичь невозможно. Никому и никогда. И пути Байрона и Лермонтова шли в затемнение. Они упустили миг своего причастия, а потом отправились не в путешествие возврата и покаяния, а в странствие угождения своему эго, которое ненасытимо по природе. И эго непременно съедает изначальную монаду.

…Бытие, будучи „само по себе“ блаженно-сакральным и данное нам в качестве вслушивания на тему „кто я?“, не могло не мстить Байрону и Лермонтову за предательство, ибо они ведь извергли из себя „Рай“ (он прост, тих и безсловен, не двойствен), пойдя в этом смысле за великим диалектиком Люцифером. Впрочем, „мстить“ едва ли верное слово. Заходя в тупики тоски и мрака и прямого желания смерти, наши поэты в сущности были не так далеки от идеи возврата. Тоска, уныние, тяжесть, чувство тупика и бессмысленности жизни с припадками ярости и злобы, ничем не мотивированными, – всё это сигналы, посылаемые из центра покинутого Рая. Человек съедает в какой-то момент плод с запретного древа. Чтобы стать всезнающим и высше экспертным. Такова ставка, таков соблазн. И трагикомедия сегодняшнего дня в том, что из тупика пытаются выйти с помощью… познания. Свет выключен обращением к рациональному (вразрез к трансцендентальному, интуитивно-детскому) познанию. Выключен свет „райского Сада“ и включен свет Познавания лицюферианско-интеллектуального. Не забавно ли: искать предмет с помощью прибора, делающего предмет невидимым и нереальным? Выключи свет познавания, войди в священную Тьму! Стань божественно невежественным! Вот каковы Гималаи требуемого мужества, отваги и дерзости. Это тебе не саблей махать или обалтывать красивых девушек…
Автор (рукописи): – Ну уж, ну уж, Андрей Николаевич! Так ли уж Байрон и Лермонтов устремлялись к тайнам ларца сущего?
Я: – А то нет? А то не мечтали моделировать свою судьбу в качестве „высших существ“, красуясь на белом скакуне посреди восхищенной вселенской толпы? Чего стоит одна только жажда исключительного, поразительного, грандиозного, небывалого. Разве это не душевный кич?
Автор: – А как же счастье?
Я: – Так я о нем и говорю. Уже я счастлив в самый миг касанья: в тишайший миг касанья взором, ухом, языком, ноздрями, кожей, мыслью и тайными рецепторами души. Вот счастье – быть и большего не жаждать.
Автор: – Выходит что-то вроде овоща, не так ли?
Я: – Ну назовите этак, овощ – тот же бог, там мир громадный, вспомните подсолнухово или луковое поле где-нибудь в донской (или даосской) степи хотя бы у Анатолия Кима или кактусовые жилища у Кастанеды. Каждое растение – вселенная ничуть не меньше нашей. И вы напрасно видите пространство Заратустры только в мозге человека и его страстях, которые ведь тоже все – из мозга.
Автор: – Люцифер отправил нас в сторону нашего могущества, в сторону штурма тайн бытия вместо счастливого прозябания в том, что уже есть. Он отправил нас на штурм того, чего еще нет, но что мы должны обрести.
Я: – Но что же это?
Автор: – Это и есть тайна, и мы ее можем постичь, раскрыть великий секрет и в этом познании обрести счастье неслыханное, обретя могущество.
Я: – Иван Георгиевич, и вы не шутите? Так ведь эта тайна уже давно раскрыта. Её раскрыл Вас. Вас. Розанов. Его книга так и называется – „Тайна“, а по первому названию – „Лев и Овен“. Прочтите и если вам станет легче, если вы станете после этого счастливее – дай бог. Но боюсь, вы не согласитесь с разгадкой автора. В том-то и штука, что „раскрыть великий секрет“ невозможно. Каждый ключик от ларца будет объявляться фальшивым и в итоге будет великая свара отгадчиков. Зуд претендентов на роль Заратустры. Ад воли-к-власти. Amen.
Преходящее непреходяще.
Умершее бессмертно.
Пережитое неисследимо.
Сотворенное неисчезновенно.
…Счастье бытия, счастье быть приравнивается к рабству, а рабствование у интеллекта – к свободе. Доминанта словесных аргументаций загонят человека в тюрьму софистических фокусов. Путь знания или путь чая?
Со времен Адама и Евы и их изгнания – две позиции их потомства: приятия условий Божьих и неприятие, протест. Суть протеста сформулировал Каин у Байрона: согрешила моя мать, а я-то тут причем? Жизнь и творчество Байрона, Лермонтова, Маяковского, Цветаевой – протест. У Пушкина, А.К.Толстого, Заболоцкого – приятие. Пушкин – Авель. Чаадаев, Герцен, декабристы, Ленин и Кº – каины. Это деление извечно. Рационально-логически протест Каина справедлив, но мистически-бытийно он глуп. Спор твари с творцом несоразмерен, у этих „инстанций“ нет и не может быть общего языка. Божье решение – тайна, и она не человечьего ума. Но для какого-то иного органа познания. Обрёл ли ты этот орган?

…Но и шире: два типа людей, получающих основу мировоззрения из глубин этого древнего грехопадения („проверки на вшивость“). Один тип исповедует (из атомов своего клеточного состава, не из мозга) Довольство; второй – Недовольство. Старый мой пример: Чаадаев и Пушкин. Живущие за счет энергии раздраженности Чацкий, многие „западники“, Печорин у Лермонтова, Базаров, многие герои Достоевского, питавшиеся недовольством и раздраженностью Маяковский и Цветаева (не тотально конечно, не всегда, ибо тогда поэзия не смогла бы состояться как жанр). Вседовольство громадного количества персонажей Толстого, довольство Сютаева и Федорова, и посмотрев вокруг мы легко видим поляризацию по этому признаку. Либо люди „ума“ (включая всех „переделывателей“ и „ускорителей“, включая уркаганов), либо люди чань.
Причем, степень недовольства (средой, страной, людьми, судьбой, творцом) прямо пропорциональна довольству собой. Почти всегда здесь самовосхищение: „Я!“

…В мире, где посты и сторожевые будки и телевизионные вышки с телекамерами захватили потомки Каина, „борцы с несовершенным естественным Порядком“, радетели искусственного мира и „новых“ правил, в этом мире потомки Авеля, духовные его потомки довольствуются малым и крошечным, они по судьбе и по думам своим, по инстинктам передают от сердца к сердцу цветок Махакашьяпы. Такова центральная драма нашего эона.

…Эту нашу беседу я изложил здесь огрубленно. Сама ткань разговора была непринужденнее и теплее. Понятно, что я полемизировал с позицией автора рукописи, и потому он больше молчал, ибо книга была его весомостью.

Примечание:
Николай Болдырев – философ, поэт, переводчик. Живет на Урале.