Герман Власов

(Поэт, редактор)

Остановить время

То, что время существует, понимаешь в юношеском возрасте, наблюдая смену времен года. То, что времена сменяются, уходят целые поколения – понимаешь, вскидывая голову на современную Москву, где на месте хрущевок вырастают горделивые, тесные ЖК-кварталы или человейники. И не то, чтобы жалко прежний быт – обидно за почти выстроенную систему ценностей, табель о рангах, систему координат. Вавилонскую башню возводят снова, чтобы снова разрушить.
Условно развитие русской поэзии в 20-м веке можно разбить на отрезки, где в каждом найдётся поэт своего поколения или времени. Такие фигуры, наследуя лучшее от предшественников, умеют выражать или усиливать общую ноту поколения, часто заимствуя или облагораживая, сказанное современниками. Но поколения уходят и созданное ими постепенно теряет притягательность, становясь предметом изысканий кабинетных ученых. Таким образом, поэт самим ходом времени обречён на ежеминутный поиск правоты, должен замечать замечательное в любом временном отрезке.
Попытка ли остановить время движет поэтом или он работает изнутри – посредством осмысленного слова внося смысл, теплоту в круговое вращение, смену сцен и времён, вырваться из которых рационально не представляется возможным?
Я думаю, что поэзия (как и философия) начинается с удивления. С некоего сбоя, когда, в десятый раз прослушивая винил, ощущаешь приглушенный, как за стеной, ритм соседней дорожки. То есть, поэт – изначально не здесь. У него был (есть и будет) опыт наблюдения за круговоротом со стороны; причем опыт этот – трагический. Так случилось с Боратынским, так было с Бродским. Возможно, именно погруженность в поэзию служит утешением, помогает трагедию пережить. Добавим сюда и болдинский, карантинный период жениха Пушкина.
Поэт, силой обстоятельств вынесенный за рамки привычного, размеренного, часто бывает подхвачен временем поэтическим, самой природой поэзии. Если он выдерживает, то уже будет сверять свои шаги и часы именно с ним. Оно – целостно, подвижно, изменчиво, объёмно и (для обывателя) – волшебно. Здесь поэт – дитя порыва, ему, как ветру и орлу – нет закона. Больше того, погружённый в стихию, поэт понимает, что мир физический – подражание божественному замыслу; и чем яростнее первый и завлекательнее – тем безуспешнее пытается этот замысел повторить.
Таким образом, поэт ближе к оригиналу (протест Булгакова против повседневности именно этим и объясним) и здесь нам интересны моменты вторжения стихии в быт. Они сродни грозе, землетрясению, наводнению, пожарам в «Мастере и Маргарите» и в наивысшем накале они – последний час природы, когда состав земных частей разрушится и когда Всё зримое опять покроют воды,/ И Божий лик изобразится в них! (Тютчев). Но будем скромнее и тише – куда больше примеров найдутся в лирике:

Собственно такой радугой над бездной или свидетельством, что ничего не изменилось, но дивно озарилось невыразимой красотой ( Гумилев), – кажется, проникнута вся лирика того времени.
Странное существо поэт: он – не швец и не жнец, но он посвящен в замысел и потому подчас – самый отчаянный критик несовершенного исполнения этого замысла!
Способна ли поэзия увидеть будущее? Опыт Лермонтова (Настанет год, России черный год…) и Хлебникова дает утвердительный ответ. Но, вдобавок, поэзия, переносясь в прошлое, рассматривает его на свет, оценивает и бережёт. На примере стихов Кублановского об Императоре Павле мы видим опыт инвентаризации, описания предметов-скреп минувшего.
И еще пара важных моментов: поэт лишь ребячески связан с миром (Мандельштам). То есть, широко раскрытыми детскими глазами он всё видит и постигает, но ничем не владеет. У поэта нет взрослой привязанности, подчас он беден, а потому скромен. Но такая скромность – ничто иное, как умение жить простыми вещами, не бежать за богатой оркестровкой. Время поэтическое, нахлынув в мир, само преобразит простые и скромные вещи: