Владислав Кулаков

Новые песни придумала жизнь

(Игорь Болычев «Песни», «Новый мир» N 9–2023)

Человек никогда не музицировал и вдруг – в немолодом уже, мягко говоря, возрасте – берет в руки шестиструнную гитару и начинает осваивать простейшие аккорды: ля-минор, ре-минор, соль-мажор, до-мажор… Немного освоился, наловчился, что называется, бренчать – достаточно, впрочем, для уверенного аккомпанемента. И принимается сочинять песни.
А примерно через год их публикует журнал «Новый мир». Под таким же названием: «Песни». Публикует, ясное дело, текст, но в сопровождении аккордов. Тех самых: ля-минор, ре-минор… И с примечанием автора: «Выделенное курсивом при исполнении повторяется». Как будто аккорды передают мелодию.
Не передают, конечно, а с нотной грамотой автор, как и подавляющее число читателей «Нового мира», не знаком. Но очень важно было опубликовать эти тексты именно так.
Почему же Игорь Болычев («переводчик английской и немецкой поэзии XIX-XX вв., автор трех поэтических книг», как сообщает редакция), человек в литературном мире известный и уважаемый, написал не стихи (что он умеет делать очень хорошо), а песни (чем никогда раньше не занимался даже в содружестве с профессиональным композитором)?
Вряд ли он большой поклонник движения КСП, «Клуба самодеятельной песни», соединившего в советское время фольклорный городской романс с интеллигентским кухонным вольнодумством. Тем не менее Болычев идет на риск, покидая привычную литературную среду и вступая на явно чужую территорию.
Тут бы, конечно, полагалось сказать о выходе из зоны комфорта, но поэзия никогда не бывает в зоне комфорта, иначе это уже не поэзия. И все же что-то произошло, может (и даже наверняка), не вполне отрефлексированное самим автором, какое-то потрясение, после которого писать, как прежде, уже было нельзя. И под руки подвернулась гитара.
Понятно, что произошло:

Это случилось со всеми нами как с людьми, а вот с Болычевым – еще и как с поэтом. Он нашел что и как сказать (ну или спеть) в этих ужасающих обстоятельствах. Результат, по-моему, – весомый.
О музыке судить не берусь, поскольку нотной грамоте не обучен, да и не публикует «Новый мир» партитуры. Но даже эти простейшие аккорды в конце каждого текста каким-то странным образом звучат, потому что меняют восприятие. Эта подразумеваемая мелодия важна, она ощущается в межстрочном пространстве как чередование пауз и повторов, в перемене ритма. Тональность, к слову, везде минорная – настроение, понятно, у всех немажорное.
Выделенные курсивом рефрены, припевы – еще один (как и аккорды) существенный элемент графики, визуализации текста. Ясно же, что курсив и без всякого рефрена создает смысловой акцент. Строчки обретают особую значимость, меняется интонация.
Это, конечно, стихи. Ну а разве мало было в русской поэзии песен и даже песенок? Поэты считали необходимым указывать время от времени именно такой жанр. Ну а Болычев выдал в нем целый лирический цикл.
И жанр, кстати, упоминается, в «Качелях» (вторая «песня»):

То есть это в любом случае не туристически-диссидентское КСП. Действительно, уж лучше «блатняк», «шансон». Дворовые песни – так точнее: «мама, я летчика люблю» (у Болычева – Вагнера, композитора, хотя и ЧВК тоже; такая шутка – невеселая, но смешная). Этот «культурный слой» есть, наверное, у каждого, чье детство пришлось на советские времена. И Болычев, носитель высокой поэтической культуры («парижская нота», Георгий Иванов), обращается к дворовым песням – как, впрочем, и к прочим, вроде «Голубого вагона» («встречи с ними ты уже не жди» – Шаинский-Успенский). Не меньше у него и высокой поэтической культуры, особенно черно-белой графики Блока. Вообще у Болычева много скрытых и прямых цитат, как у его любимого Георгия Иванова. В том числе хрестоматийных («буря мглою», «и отцы, и дети»). Да, от Пушкина до крокодила Гены. Не то чтобы центон, но, как еще выражались, – палимпсест. Поскольку, в частности, «видимо, такая же фигня / тут была задолго до меня». Однако песенная структура с ее запевами, рефренами, даже охами-ахами все же определяющая.
Функция жанра здесь – не рискну сказать «остранение», но какую-то дополнительную дистанцию с прямым лирическим высказыванием он создает, иначе просто не выдержать эмоционального напряжения. А так – припеваючи – можно позволить себе и на грубость сорваться, станет полегче:

«Европейский друг» этого вполне заслуживает, пусть получит и распишется.
«Кто бы мог подумать», «почему-то, ох, да отчего-то / вот такая с хреном колбаса» – это действительно небывалый шок, в голове не укладывается. И не знаешь, как объяснить своему подрастающему ребенку – «белый бантик, синие глаза». Ты ее приводил вроде бы совсем в другой мир – спокойный, процветающий, с открытыми границами, без холодной войны. Но этот мир оказался вот таким, с войной горячей:

Все советские поколения второй половины прошлого века росли в тени Великой Отечественной – «Летят журавли», вообще военное кино 1960-х, проза лейтенантов, поэты-фронтовики. Каждый год – День победы (для поуехавших – «победобесие»). Мы были уверены, что такое не повторится. Да, Афган, Чечня… Но ведь не третья мировая, не атомная. Думали, действует антивоенная прививка. Сменились поколения, распался Союз, действие прививки кончилось. И повторилось. То, что мы видели в военных фильмах, словно сошло в экранов прямо в нашу комфортную и цифровую реальность XXI века:

Но это же не фильм про «попаданцев», так не бывает. Оказывается, бывает. И это не кино с доброй моралью и хэппи-эндом. Все по-настоящему, никакого хэппи-энда.
Объяснить это ребенку нельзя. Можно только защитить:

И тут в «Песнях» возникает еще один слой условного палимпсеста – как раз связанный с теми поэтами-фронтовиками. Сороковые-роковые. Ведь когда идут на смерть – поют. А на смерть снова – идут:

И вспомнится не только Гудзенко. Твардовский тоже – с его «берег левый, берег правый». У Болычева, правда, – без левого:

Глина, кстати, уже из Блока – так самая, «скудная», «желтого обрыва». «По речным откосам мокнет глина», – перефразирует Болычев в стихотворении (простите – песне) под названием «Степь». Блоковская, конечно, – в которой «грустят стога». Но ведь и чеховская тоже, а раз Чехов, тут и Сахалин. Так наслаивается палимпсест русской литературы, которую «а ну-ка, отними!», как сказал Вс. Некрасов задолго до нынешней европейской толерантной «культуры отмены». И все слои видны, смысл прозрачен:

И не бывает сильнее той любви, как если кто положит душу свою за други своя:

Любовью мир (во всех смыслах) и спасется. По крайней мере, хочется в это верить. Об этом «Песни» Болычева, и они дают нам некоторую надежду.

Примечание:
Владислав Кулаков (род. 1959) – российский литературный критик и филолог, исследователь и публикатор неофициальной русской поэзии второй половины XX века. С 1989 года публиковал статьи и рецензии о современной русской поэзии в журналах «Знамя», «Новый мир», «Новое литературное обозрение» и др. Значительная часть опубликованных работ представлены в авторских сборниках «Поэзия как факт» (1999), «Постфактум. Книга о стихах» (2007). В 2000 году защитил кандидатскую диссертацию по филологии на тему «Неофициальная поэзия 1950–1980-х гг. История и поэтика». Соредактор, вместе с Иваном Ахметьевым, поэтического раздела антологии «Самиздат века», положенного в основу сетевой антологии «Русская виртуальная библиотека».