Дмитрий Бобышев

Стихотворения

Дмитрий Бобышев: Мастер слова, объединяющий эпохи и культуры.
Я невероятно горжусь тем, что моя встреча с Дмитрием Бобышевым состоялась. Видимо звезды бывают разные, судьбы непересекаемые, но есть момент жизни, такой один миг, когда все стереотипы летят в бездну, просто обычный вечер и просто маленькое письмо мне в моих соцсетях от Дмитрия и судьбы смешались в невероятной быстроте и мимолетности, но знаковой фундаментальности. Бобышев написал мне: «Как Вам пишется?» Я ответила. И мой век стал уже не моим, а веком Ахматовой и Бобышева.
Благодаря Дмитрию Бобышеву, мы словно можем почувствовать дух того времени, когда, как писал сам поэт: „Поэзия была, как волшебство. Поэты слыли чем-то вроде солнец…“
Дмитрий Бобышев родился в Мариуполе, вырос и учился в Ленинграде, писал стихи с середины 1950-х, публиковался в самиздате (в том числе в журнале Александра Гинзбурга «Синтаксис»). В 1979 году в Париже вышла книга стихов Бобышева – «Зияния». В том же году поэт выехал в США, где живет и сейчас – в городе Урбана-Шампейн, штат Иллинойс. Там он стал профессором, преподавал русский язык и литературу в университете. Автор двенадцати книг стихов, многочисленных эссе о поэзии, ряда поэтических переводов (современная американская поэзия) и трилогии мемуарной прозы «Человекотекстс» (2003).
В ближайшее время я планирую телеинтервью с Дмитрием Бобышевым: мы поговорим о публикациях его новых работ и избранных произведений прошлых лет в толстых журналах и газетных интервью с тем, чтобы показать всю глубину и масштаб его таланта. А он многогранен и чудесен: это и эссе, и критика, и переводы, и поэзия, и проза.

* * *

Крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов, сидящих
в такой же точно позе на другом
конце моста и на него глядящих
такими же глазами.

Львиный пост.

Любой из них другого, а не мост
удерживает третью существа,
а на две трети сам уже собрался,
и, может быть, сейчас у края рва
он это оживающее братство
покинет.

Но попарно изо рта
железо напряженного прута
у каждого из них в цепную нить
настолько натянуло звенья,
что, кажется, уже не расцепить
скрепившиеся память и забвенье,
порыв и неподвижность, верх и низ,
не разорвав чугунный организм
противоборцев.
Только нежный сор
по воздуху несет какой-то вздор.

И эта подворотенная муть,
не в силах замутить оригинала,
желая за поверхность занырнуть,
подергивает зеркало канала
нечистым отражением.

Над рвом
крылатый лев сидит с крылатым львом
и смотрит на крылатых львов напротив:
в их неподвижно гневном развороте,
крылатость ненавидя и любя,
он видит повторенного себя.

Любой предлог
(Венера в луже)

Зрит ледяное болото явление светлой богини…
Пенорожденная ― вниз головою с небес
в жижу торфяно-лилейную под сапоги мне
кинулась, гривной серебряной, наперерез.

Бедная! Белая – в рытвине грязной она отразилась…
Видно, и в самой ледащей из наших дорог ―
лишь бы вела! – с ней замешана общая милость
низкому озеру Вялью и острову Милос,
и пригодится для чуда любой завалящий предлог.

Вот и гляди в оба глаза на мокрые волглые глади:
чахлые сосны, коряга застряла как хряк,
да лесопилка сырая вся чиркает сзади;
в кучу слежались опилки, и будка на складе
в серых подтеках глядит – отвернись от меня, Бога ради!
Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак!

* * *
Тебя, тоскуя о твоей пропаже,
наставница ребячая, ничья,
не нахожу в промышленном пейзаже, ―
и заживо мертвеет жизнь моя.

На фоне виадука и сарая
идешь ты, силой нежною дыша,
и тут я поражаюсь: вот какая,
оказывается, моя душа!

Ты на глазах творишь себя, как чудо,
и сходятся мгновенные черты
с чертами абсолютными ― оттуда.
Я – за тобою. Но зачем здесь ты?

Чтоб укорить несовершенство края,
одною только зримостью греша?
Чтоб нагляделся я: вот ты какая,
оказывается, моя душа!

Бывают в этой сплошности прорывы
туда, где свет, ― отсюда, где склады…
В мистическом едином теле живы
мы были бы. Но врозь ведут следы,

тебя от перекрестья отвлекая.
А мне бы все глядеть, как хороша,
и все не наглядеться мне, какая
моя и не моя уже душа.

* * *
Строка – совсем дитя. А кто отец-то?
Ведь я расчеловечусь, я впоюсь
в смертельное братанье с ней, в союз,
и стану вовсе человеко-текстом.

С полусобою сросток, легкий груз –
пока меня имеючи – примите!
Так из каких же уст я отзовусь,
когда Создатель позовет: «Димитрий!“?

Что это было – нравственный недуг,
всего лишь любопытство или шалость,
но с розовым дыханием подруг
душа за целый век перемешалась,

и – нет меня. И – здесь я! Лишний слог
в крестообмене человеко-строк.

Ты

Ангелом лабораторий
ты во младости была.
Всю – к тебе – с тобой – до тла
я любовь протараторил:
не было – и все дела…
Не было? Но если б глянуть
сквозь коллоид лет могла
ты, – не ты ли мне соляной –
в сердце – палочкой стеклянной –
ваву – кислотой вожгла?
С кем же ты запретным брашном
делишься, лишь тем тепла,
что в люминисцентно-страшном
деле светятся тела?..
Дальше – даль – без нас – гола:
в календарном переплете
до пуста сгорела мгла.
Лишь касанием крыла
где-то врезавшейся плоти
в низком – над землей – полете
вдоль протравлена стрела…

Спрямленные пути

1.

Еще проверите, я верно говорю.
Пусть город наш чугунную зарю
стыдится окунать в пластмассовые лужи!
Когда-нибудь, когда не будет хуже,
мы слово исцелим словесностью от стужи
и ту же путь не пустим к букварю.

2.

Любую грамоту читающий с листа
Набоков, он же Сирин, неспроста
сказал про нашу речь ― подросток захолустья.
Обидно, да, но есть у нас холуйство,
и кости в языке спрямляются до хруста,
едва свобода освежит уста.

3.

Но я хочу ему напротив подчеркнуть,
что у письма есть храмовая суть,
и не в стилистико-медовых ароматах, ―
скорей ― в полумычаниях громадных,
где исказился честный лик грамматик,
и вся скривилась правильная путь.

4.

Хрусталик ока замутненный и хрусталь
родного говора врачует Даль.
В черновики времен! За ним ― до Вавилона…
В семантику, до семенного лона
и далее, откуда стоном Время Оно
заносится в новейший календарь…

5.

И что же? Всё путем! Не мальчики ― мужи
впряглись уже в словарные гужи.
Распашем же, распишем лист ЕДИНЫМ СЛОВОМ.
Сперва ― с заглавной, корень всем основам,
а после ― с прописной, ― и мир перебелован…
А наша речь отменна, не скажи!

Держись меня

Пока молчат разрытые глубины,
я дам слова, а ты, что прореку,
все повтори за мной: «Ты мой любимый.
Я – кровь твоя. Сквозь сердце я теку.

Я омываю дни твои и мысли.
И там, где недра дыбятся, как высь,
где в ядрах мрака ярый свет явился,
там жизни наши до смерти срослись».

Свои слова твоими я услышу,
и в этой отзеркаленной любви
я сам скажу: «Твой – с погреба по крышу.
Куда еще идти? Во мне живи.

Не подрывай, крепи живую крепость,
покуда вместе нас не загребет
зазубренным ковшом – в загробный эпос.
Держись меня. Я – череп и хребет».

Товарищ-генерал

Что Жуков? Жуть:
……….всем – гроб!..
………………..А этот – генерал:
Петр, понимаешь, Григоренко –
не на ура, а крепости бравал
……….(или – бирал?),
и не от турков – грекам,
от нелюдей – и – только человекам
……давал! Вот был:
……………за дело – горлодрал…
Товарищ: и –
……….ни свысока, ни вверх,
и, нет, не аты-баты,
……………а:
……………….воитель,
сидельник за других, товарищ-человек –
хоть орденно-медальный пересверк
……уже не озарял тюремный китель.
И – точка. Тот! За скиф, за: -ских!
………..евреев и татар.
А то:
……в
………тартарары за справедливость, –
в тотальный таз ли,
……….тир ли,
…………..бар, –
где доктором бодается комар,
………..в бедлам, –
……………где аттестат на вшивость.
В: куда-то, где Макар
………..гонял теля:
в: почти – скотоприемник под Чикагом…
Где галилейно-круглая Земля…
…….Смерть о него споткну-, спотклась
.………..легионерским шагом.
…….Взводный, давай, запевала, нишкни!
…….Ржавый, а ну, диссидент, подтяни…

Два белых пиона
(тетраптих)

1.

Она мне была нужна,
я тоже ей, для того же,
так как желала меня, нежна,
в жарких крапинах её кожа,
что хотел я трогать и обонять,
касаясь губами, гладя ладонью,
обожая каждую пядь,
нежа ee и вдоль, и вспять
ложбиною молодою.

Жаль, но её приходилось красть
(а небылицы внушались мужу),
чтобы нам отведать вдвоём и всласть
эту охоту, ловитву, страсть,
что цвела из неё наружу.

Я осуждал себя: плохо, грех…
Какой бы случай меня переделал?
А у самого на глазах у всех
счастье зашкаливало за пределы.

Но не о себе я. И, значит, не
о нежности нестерпимой, –
я о том, что роилось вокруг неё, вне,
неверной, нервной, нетерпеливой.

Из неё выпрыгивала душа,
словно из сумочки вдруг поклажа,
я же – любовался, едва дыша,
капризулей, цацей, да злюкой даже,
как она на публике хороша,
в на отпад наряде и макияже:
всех и вся закручивая на винте,
поправляя и поправляя пряди…

Тем, что: то ли я у неё, то ли те
на примете, что сзади?

Бесполезно было тут ревновать, –
ведь она заведомо не моя же:
мужнина, например? Навряд…
Пеной выплеснутая из морья,
может быть, одна из наяд на пляже.

Или же из лазури блаженный жар
небожители на меня излили, –
я удачу таил и длил, и длил и
душу – её – держал, как шар,
куст густой сирени, охапку лилий.

Пока объятия не разжал…

2.

Те желанья, словно Арктуры, Веги,
казались несбыточно далеки.
Но вот недотрога смежала веки,
а я заставлял её глядеть в зрачки.

И по обе стороны от астрала
душа на душу могла взглянуть:
как два лемура. При этом странно
крапивило шею у ней и грудь.

Кто б нас увидел, как было бы стыдно!
Но ведали мы да, пожалуй, лишь
те лемуры. Только никто не выдал.
И опять, душенька, ты кровь молодишь.

3.

В облике этом известная сила
светит жемчужиной на киловатт;
ноздерьки вздёрнуты слишком спесиво,
лоб не по мыслям её крутоват.

Всё ж на красиво закинутой вые –
родинка – чёрный застыл поцелуй;
ниже, где жилы её становые,
гибкости меньше, – милуй, не милуй.

Лучше внимай у площадки покатой,
как по расчёту двоится из тьмы
голос – от сдвинутой координаты
искренний, но – как бы взятый взаймы.

И узнавай задохнувшейся кожей
лепет единственный – тысячекрат
множимый в реплике пьесы расхожей.
Ты и его получал напрокат!

Видимо, в бледном экранном зияньи
ты и попался случайно на том,
что красотой засквозили изъяны
в зеркале – тоже, конечно, пустом.

4.

Два белых пиона
в стеклянном стакане
цветут исступлённо,
и капля по стенке стекает…

Что это – посланье
двусложного нежного слова,
что горькими дышит маслами, –
в сейчас из былого?
Посланье прохлады, покоя –
без слов, но такое, такое,
чтоб душу –
вот так же, наружу,
в сии лепестки и сияния сада,
навстречу цветенью,
за миг до распада,
к вот–вот и гниенью…

Ну, что бы помедлить мгновенью,
и облака свежие ломти
дарить, и не помнить,
другим, и, исчерпав,
их полнить.

Как обморок в полдень.

Шампейн, Иллинойс