Ксения Першина

На большой ледяной земле

Об авторе: Першина Ксения Витальевна. Родилась в г. Красноармейск Донецкой области. Живет в г. Донецке, окончила филологический факультет Донецкого национального университета. Защитила диссертацию по теории литературы, работает преподавателем кафедры истории русской литературы и теории словесности Донецкого государственного университета. Стихи публиковались в литературных журналах «Алтай», «Живой родник», «Окно», в антологии донбасской поэзии 2014-2022 годов «Великий Блокпост», в антологии ««Поэзия русской зимы», в антологиях поэтов Донбасса «Мы», «Донецкий кряж».

* * *
Но только с рассветом степь начинает быть,
а справа рассеянный сумрак нашарит мост,
встают города-герои под вой трубы,
петляют тропинки меж пластиковых берёз

Не глядя в лицо мне ставят в графе прогул,
«я просто устал за лето» – поет Кино,
кино о войне говорит «я все время лгу»,
я лгу, я хочу, чтоб все были заодно

А что же для этого нужно? – в земле лежать,
напротив, напротив – вперед по земле бежать,
кому-то кивнуть? а потом продолжать кивать,
никак мне не разгадать

Сказали, ты будешь идти, сквозь цветущий сад,
сквозь длинный, и минный, и вырванный с корнем ад
ко мне. Что на этой волне мне и надо ждать,
печёными листьями почвы свои латать

И вот, когда степь опять начинает быть,
спросонья безумное брезжит в стене окно,
на этой волне, протирая глаза судьбы,
я снова иду на дно

донбасс

я буду честно потреблять
твои полезные запасы,
твои бездонные колодцы,
твои укромные рыданья
и распростертые понты

чтоб не теснить своих родных,
литые спальные районы,
своей иглы не дожидаясь,
уходят в поле умирать

тут всякая стоит вода,
труба мирская мироточит,
ночное дерево вскипает,
луна гуляет в тихий час,
не видит нас, не видит больше
наш комендантский документ

война куда-то повернет,
и мы возьмем ее за плечи
и скажем: ты на нас не смотришь,
мы над тобою говорили,
мы над тобою возносились,
какой же голой ты была

она ответит: отвали,
я пела вам, и вы плясали,
теперь свою освоив площадь,
палите сами холостыми
и разноцветными огнями
над приглашенною звездой

* * *
Гугнивый Моисей, речистый Аарон
мне говорят не ссы, война со всех сторон,
подвижна и легка, темны ее границы,
за трещиной окна тебе ничто не снится.
Я говорю о, нет! я говорю ну да,
нас разоряет свет и поутру вода,
раскосые лучи все наполняют дымом,
а ты стоишь стеной и говоришь с другими.
С безмозглой стрекозой, с порядком на столе,
они тебе молчат, как голос Левитана,
найди меня в моей рассеянной золе,
над пропастью вещей, у поворота крана.
Расщедрится земля и будет урожай
воссозданных хлебов и тучных минометов,
мы будем их срезать при помощи ножа
до третьих петухов, до ангельского пота

* * *
Я видела примеры мужества
в борьбе за жизнь и жизни против,
со смертью жуткое супружество,
содружество плетей на взлёте

все видели, уже все видели
Донецк бесплотный или плотский,
пустотный, полный, победительный,
самозабвенно идиотский

я вижу, что лежишь ты сумрачно
под обрушающейся кровлей,
и лес безмолвный и нешуточный
тебе подходит к изголовью

не о любви, которой движется
пустое сердце Мандельштама,
тот лес крещенский и воздвиженский
молчит последними словами

о том, как плотно кроет изморозь
высокий лоб и взгляд упрямый,
о том, как сладко небо выспалось
на наших траурных предъявах,

как солнышко безбожно катится
на дико омертвелый запад,
как матери, точнее, матрице
придётся нас с тобой оплакать

гадать в потёмках мозга косного,
победа это или как,
оставим пионерам космоса
в чужих и продувных веках.

* * *
Вокруг встает трава и для тебя шумит,
что тление горит, огонь течет сквозь зубы,
и красные слова текут по ребрам глупым,
и звезды красные, как маточные трубы,
перегоняют жизнь, куда им бог велит.

Такая немота во мне затем встает,
что осознать себя могу я только клеткой,
что взгляд упасть никак не может и плывет
по сводкам ветхим.

Теперь же ты и я в назревшей тишине
услышим, как трещит граница между нами,
как зарастают швы запущенных тылов,
как друг на друга, верные войне,
идем мы, словно свет и пламя,
как наглая любовь.

* * *
Личный опыт отменили –
никому не говори –
есть стандартные модели
пламенеющей зари

И расхристанные ели,
и прямые тополя,
и суровые метели
из китайского сырья

В щегольской своей рубашке
день вангогом пробежал,
вдалеке многоэтажка
меркнет, словно таджмахал

Жизнь поделена на части:
посмотреть на ранний свет,
поучаствовать в несчастьях,
разобрать велосипед,

заложить расстрельной тройкой
личный опыт – пусть летит
к тем, кто грозной перестройкой
не подкошен, не убит

* * *
профиль знамени и на нем орла,
мы заводимся вполоборота.
по теченью на юг гопота текла,
а на север плыла пехота.

мы гуляя крошили прозрачный лед.
небо сбросило лишний снег.
если хочешь сказать, кто кому даёт,
то давай, говори при всех.

это твой упоительный страшный суд
и не менее страшный свет.
вот по улице хором святых несут,
и несет чепуху поэт.

вот медовые фонари горят,
носит ночь наградные списки,
у весны за спиною заградотряд
и она подступает близко.

точно белые гены в твою тетрадь,
лягут палочки и крючочки.
в животе у природы темно сгорать
опухающей клейкой почке.

* * *
больница была чиста, врачи деловиты
все воды были заброшены, счеты сбиты

напротив окна включили майское небо
отец, ты ведь не был, скажи.
ну конечно, не был

ведь это лишь капельниц синих слеза бежала
и воздух гудел «для чего вы меня рожали»

кому же в награду ты, батя, минуты плавишь?
а если я буду левшой, ты меня поправишь?

а если собой под опекой разрух и строек,
бежать, подражать, не вылезать из троек?

беги, поддержи эту землю молочным взором
беги этим красным безвыходным коридором

снаружи скажи только «мама, не нагнетай,
тут рай»

* * *
Никакой не конец – горизонт – горизонт отступил,
бесконечное эхо всегда у тебя меж ребер,
по сомнительным кольцам проверь этот мир на спил:
кто-то был нагловат, терпелив, аутичен, добр

Все равно, все равно. Как линейный пример ни крив,
выпадает всегда пара сросшихся переменных.
Через рваные дни, под нацеленный объектив
нам ведут языка: говорит объективу пленный,

что гортань его стала уголь, а слово – вес,
и пройдя сквозь забой, он готов выдавать нам норму.
Уходя, оставляй записку «Христос Воскрес».
Этот святочный ливень с раскосым разрезом шторма

позволяет желающим просто ходить по воде,
помня тех, кто до нас был унижен и обморожен
на большой ледяной земле, голубой звезде,
где читают стихи, вынимают ножи из ножен

* * *
Ты меня не буди на рассвете
беспокоящим этим огнём,
мы теперь равнодушны, как дети,
мы как боги сдаемся в наём

в пролетарской кислотной косынке,
нестандартно во всем хороша,
на бессмысленно тающем рынке
бродит наша сырая душа

ничего ей не надо, бедняге,
снег идет, словно шок болевой,
ей мерещатся красные флаги
и ребенок ее гулевой,

и какие-то перья, и сажа,
и нескромный контекст гаражей,
и что эта подстава и лажа
стала облаком в славе лучей

тонко режет хрустальная крупка
наши лица, лишь выйди во двор,
чтоб затеять свой тайный и хрупкий,
неземной деловой разговор

* * *
у кого глаза велики, чтоб увидеть это,
как сживают воду, траву, раскрашенный лист со света,
инфо-лента проваливается во тьму – не дает ответа.
все пытаясь преодолеть зажим,
мы прогуливаемся от гримерки до туалета,
повторяя «а все же жив».
как дымком в лицо вылетая дохнула спичка,
как мы Богу кидали картинки и песни в личку,
как на все на это небесная методичка
неизбежно дает добро,
под землей гудит инфернальная электричка
не прорытого здесь метро.
как под жидким солнцем февральский ледок не тает,
как имущий власть неимущего покрывает,
в желторотое небо верхушки свои вонзают
придорожные тополя,
между нами стоит, между нами опять гуляет
эта голая мать-земля.
если хочешь видеть что-то поинтересней,
положи под язык сердечную песню песней,
таблетку завета, сухую облатку праха
и вдохни глубоко

* * *
открылся день ничтожный
поговорим о нем
воды улыбки ложной
в ладошку зачерпнем
уже гуляет в небе
проворная звезда
уже чернеет слепо
троллейбуса езда
в его рогах сгустилось
дыхание людей
и мыслит он про милость
и мякоть фонарей
гори оно пожаром
дыми оно собой
я этот день поджарый
и в меру пожилой
не в меру тонколикий
возьму к себе в кровать
где будет сердце тикать
и время токовать

* * *
Человек улетит
улетит, а в осадке глина,
примесь песка,
всплески больничного хлора
вспомнишь, как мама кляла и лечила твою ангину,
водка витала вокруг твоего компресса,
вечно сводя концы с концами, как Антигона
домашняя и ручная
ну и куда мне все это деть, если нет кармана
брюк, и, похоже, ног, и, похоже, света
чтобы на что-то глядеть, посмотреть, приметить
что-то навроде туннеля, костра, тумана,
что-то по типу рая
только и слышно, что соловьи, цикады,
вечная стройка объекта, работа крана,
вой насекомых, не чающих даже веса,
звездные визги детей и солистов хора,
поющего «…по просторам»

* * *
Умри уже писатель,
гони сюжет к концу,
кто в камуфляжной вате
протопал на плацу,
кто прыгал на танцполе,
кто травкой торговал,
а я без всякой боли
глядела в твой провал.
Там проносились годы,
там сыпались века,
всем двигала природы
бесправная рука,
и белые знамена
вздымались надо мной
Сереги с Малой Бронной
и Витьки с Моховой.
Но сколь ни грандиозно
переселенье душ,
интригу строить поздно,
и ты ее разрушь,
тогда случится, верь мне,
наш комсомольский слет,
рассеянный Альцгеймер
нам свечи поднесет,
и двигаясь неверно
на света тонкий нимб,
мы разглядим наверно
вождя и будем с ним
подсчитывать убытки,
подвинчивать процент,
в советские напитки
подмешивать абсент,
и будет так же страшно,
как контуры ноля,
луна гореть на башне
Кремля.

* * *
пой мне музыку недовольных, убитый негр,
развези атональные выкрики по лицу,
я по маме предмет истерики, книжных нег
и субъект поголовной судимости по отцу.
и такая красная, красная мне цена,
что, упав на сыром перепутье, как надо, ниц,
слышу, полая наша страна посылает на,
посылает поверх отменяемых всех границ.
о, я видела эту землю, школярский ее разрез,
в нем мелькала руда или белая глина тел,
и себя забывающий класс на нее глядел.
а потом ерунда, лебеда, прорастает лес
молодой, и ни в чем не виновный, и редкий здесь,
и всего лишь собой разделяющий джаз и джаз
нас и нас
степь да степь

* * *
Те готовы к прорыву, эти готовы к штопке,
тот готов возместить, эта готова даром,
наш остывший домок превращается снова в топку,
и ты будешь ее взволнованным кочегаром.

Все обочины будут прибиты легчайшим пухом
и смола закипит на игле из тончайшей хвои,
и я буду орать свою песню, лишившись слуха,
ничего из себя не строя.

Мы читали того одного, что пасет меж лилий,
и теперь он рассыпался мелом учебных целей,
где следы беспочвенных обвинений и бытовых насилий,
несмолкаемых колыбелей?

стали слоистым инеем катакомбы,
списком с твоей иконы, с твоей подачи,
тихим орнаментом, лишь завитки и ромбы,
локоны страсти, кромешные стены плача.

Будем глазеть на небо во все глазницы,
буду твоей соратницей, чистым полем,
будешь моим хранителем, дикой птицей
на мировом престоле.