Евгений Разумов

Стихотворения

Об авторе: Родился в 1955 г. в Костромской области. Выпускник Литературного института им. М. Горького. Член Союза писателей России и Союза писателей XXI века. Автор десяти сборников стихотворений, а также публикаций в альманахах и журналах: «Звезда», «Литературная учёба», «Дети Ра», «Зинзивер», «Истоки», «Волга», «Подъём», «Оренбургская заря», «Костромской собеседник», на сайтах «Российский писатель», «День литературы», в интернет-журналах «Парус», «Новая литература», «45-я параллель» и др. изданиях. Работал актёром драматических театров в Орске, Мичуринске, Костроме, литконсультантом-редактором регионального отделения Союза писателей России, корреспондентом, ответственным секретарём и главным редактором в периодических изданиях. Лауреат областных литературных премий – им. И. А. Дедкова (2015 г.), им. Ю. В. Бекишева (2023 г.).

* * *

Весь люминал не выпить, чтобы спать,
который в интернате есть на полке.
Иконка смотрит на твою кровать,
как на святую смотрят богомолки.

«Святая?..» – пообдёрнешь рукава
и пальчиком потрогаешь слезинку.
«Да просто я, – подумаешь, – жива.
Ну а страдать – мне это не в новинку».

По коридору ходят костыли.
Скрипит коляска за окном, гуляя.
Иных уж нет. На кладбище ушли.
Один хотя бы дохромал до рая?..

Молчит иконка. Вечером споёт,
как мама – колыбельную когда-то.
… Во сне ты встанешь и протрёшь киот
полоской бинтика или комочком ваты.

* * *
Воздуха мало и хлеба немного
в комнате той.
Малые дети просят у Бога
булки простой.

Ангел с авоськой придёт, горемыки.
Спите пока.
Будет там хлебушек в виде ковриги
и кренделька.

Будут и масло, и даже колбаска
(верится мне).
Это, наверное, всё же не сказка –
ангел в окне.

Из гастронома шагает в пальтишке,
крылья сложив.
Дверь приоткроется. Плюшевый мишка
(всё еще жив)

примет авоську и лапкой помашет
ангелу вслед.
Снег ничего никому не расскажет
(ротика нет).

* * *

Она останется на фреске,
где подпись будет – Ангел Света.
Из Петербурга в Мариуполь
не ходит поезд, но она
доедет как-то через осень,
доедет как-то через лето –
с мечом серебряным без ножен
(поскольку – Русская Весна).

Её не похоронят дети.
Её не похоронят внуки.
Она их просто не успела
на этом свете обрести.
А впрочем, ангел – выше мира,
где марша свадебного звуки.
Труба зовёт. Труба взывает.
(Отцу послышалось – «Прости».)

Напрасно демоны в тот вечер
всю в мире выпили горилку.
Она воскресла. Не на фреске –
на белом облаке. Живёт.
С мечом серебряным без ножен.
(Ей даже дарят эсэмэски.)
А конь?.. От Жанны д’Арк, наверно.
Не постарел за лет пятьсот.

* * *
По причине того, что уже без причины
слёзы могут возникнуть на теле мужчины,
обхожу стороной допотопные ниши
этой прожитой жизни, имеющей крышу
не из шифера или, допустим, железа –
из хитина стрекоз, из словечка together,
что звучит из кассеты такого-то года,
из мечты дотянуться до водопровода
деревянным домишком, где мы обитаем
между Польшей какой-то с каким-то Китаем –
я, и мама, и младшая Оля-сестрёнка,
обхожу стороной, ибо это – воронка,
за которой – обратное что-то, где птица
в яйцо возвращается, чтобы присниться
Сальвадору Дали или Тюпкину Толе,
в коем Космос пошарил рукою поболе,
не оставив при этом фломастера даже,
только белый квадрат, только чёрную сажу
из котельной, где психи двуручной пилою
пилят ель и жуют то опилки, то хвою.

* * *

Три инфаркта за плечом
(левым).
Водку пьёшь на кухне ты
стопкой.
У тебя домишко есть
с хлевом.
На работу ты идёшь
тропкой.

Это родина твоя
(тундра).
На окраине тайги
вечной.
Рассветёт ли для тебя
утро –
ты не знаешь, человек
встречный.

«Беломором» угощу,
спичкой.
Позовёшь мою гармонь
в гости.
Участковый шуганёт
лычкой.
Разойдёмся. Нету в нас
злости.

А тоска?.. Она – кругом.
(Тундра.)
Но не кроем мы её
матом.
Рассудили мы с тобой
мудро –
с матерями надо быть
рядом.

У крестов и «Беломор»
горек.
Не до курева, когда –
слёзы.
«А в раю из васильков
дворик, –
голос мамы. – Заходи
босый».

* * *

Не по чину – писать житие.
Не монах – горемыка-отшельник.
Но вода замерзает в бадье.
И плетёшься с топориком в ельник.

И вязанку несёшь на спине,
чтобы Фифочка не околела.
(Три жены не замерзнут во сне.
А у кошки – тщедушное тело.)

Да и сам… С театральных афиш
смотрит хлопец достаточно гарный.
А трюмо – отражение лишь
старикана да книги амбарной.

В ней – и Фифа, и три, мол, жены,
и сыночки – Руслан и Володя…
А ещё – половина страны.
В общем, весь ты – в одном переплёте.

То – не воск, не мужская слеза,
то – дырявая крыша (местами).
Разберут (если будут глаза).
Об отце – небо плачет, о маме.

«Так восплачьте и вы обо мне,
от залива от Финского тучки!»
… Карандашик уснёт в пятерне,
до последней дойдя закорючки.

* * *
Спит президент, спит атомная бомба,
прикрученная к спящему B-2,
за Тегеран уходит катакомба,
где центрифуга до сих пор жива,
но тоже спит, в виду имея перса –
прапрадеда, чьи колесницы – прах…
Спи, президент!.. Чу!.. самолёта дверца
при-от-кры-ва-ет-ся… (Куда глядит Аллах?..)
И кто-то в чёрном (серою пахнуло)
садится за штурвал, который спит.
Ни на одном радаре Вельзевула
не будет видно. Ни один иврит
и ни один фарси на небосклоне
последних слов Творца не разберёт.
Спи, президент!.. Не сразу в Вашингтоне
обрушится дырявый небосвод.

* * *

Оставим, Сашенька, сачок
Набокову Володе.
Он будет Англией бродить,
Америкой потом.
Пусть наши бабочки кружат
в саду и огороде.
Пусть мирно будет поживать
под бабочками дом.

Там кошка спит и два кота
(такая вот картина).
Там Рома первые усы
у зеркала стрижёт.
А Костя лепит паровоз
себе из пластилина.
А Оля, бабушка твоя,
ему несёт компот.

Панамки наши за июнь
повыцвели, Сашуля.
Да и сандалии твои
чуть не извёл футбол.
Но это – жизнь. А впереди –
сто сорок дней июля.
(Так Костя на календаре
«расчёты» произвёл.)

Успеет он и паровоз
доделать (с кочегаром).
Успеет новые усы
приобрести Роман.
И мы обзаведёмся, Саш,
по-сочински загаром.
И Оля, бабушка твоя,
довяжет сарафан.

Лишь только бы хватило сил
у бабочек кружиться
над этим домиком среди
антоновок и груш.
И пусть на фото, что висит,
не выцветают лица.
И пусть на плюшевом коте
не выцветает плюш.

* * *

Батюшка жил, и при нём – прихожане.
(Жили, молились, пекли пироги.)
Умер – и кто, на каком ераплане
к ним прилетит, коль не видно ни зги?..

Если и видно, на тракторе надо
скарб-то везти по ухабинам тут.
Малая родина, я – твоё чадо.
Некому ждать его, вот и не ждут.

А по соседству, где теплились жизни,
жил за меня, получается, тот,
не было в ком никакой укоризны,
рядом с которым светлел и народ.

Тоже Евгений. Не странно ли это?..
Кротко пронёс уготованный крест.
Батюшка умер – и кончилось лето,
Лето Господне, для этих для мест.

Книгу о том написал прихожанин.
Увековечил святого шаги.
Батюшка жил, и при нём – христиане.
(Жили. Молились. Пекли пироги.)

* * *
Аул останется аулом –
такую надпись на стене
прочту я в пиджаке сутулом,
что Родина пошила мне.

«Да, александры-николаи
напрасно извели полки», –
подумает башка седая
при виде этакой строки.

Мне возразят Домбая лыжи,
стаканы Минеральных вод…
Наполеон мне из Парижа
погоны маршала пришлёт –

мол, верно думаешь, Россию
не допуская на Кавказ.
… Очнусь. И, может быть, впервые
увижу весь иконостас.

И, может быть, приму без корчи
тот крест, что уготован мне.
… И Красную Поляну в Сочи.
… И эту надпись на стене.

* * *

Давай продадим кофемолку
и купим себе самолёт,
который потом приземлится,
где молодость наша цветёт!..
Там волосы кажутся нимбом,
и мы там по-детски добры.
Смеются на нас в зоопарке
макаки и даже бобры.
Не вырыта мамы могила.
Отец мастерит парники.
Не вытекло сто километров
из нашего детства реки.
И там не болит поясница,
когда за окошком – гроза.
Лишь только бы у самолёта
хорошие были глаза.
Давай продадим кофемолку
и свадьбу сыграем с тобой,
любимая!.. Чёрное небо.
Но ангел на нём – золотой.

Перрон № 2

Моих печальных снов глухонемая фея,
как странно ты молчишь, «экскурсию» ведя
по городу Москве, где я ещё болею…
Любовью?.. Нет уже. Хотя… хотя… хотя…

Хотя мои шаги Тверским бульваром шатки.
От старости?.. О нет – от молодости вин,
что мысленно я пью. Кусочек шоколадки
протягивает мне экскурсовод-грузин.

«А где же ты, моя глухонемая фея?!.» –
сквозь шоколад кричу и понимаю: сон
закончился уже. Вокзал, где я старею,
оставил для меня единственный перрон.

(Все остальные в прах разносит гастарбайтер
отбойным молотком. У города Москвы
нет времени на сон.) Хотя бы альма матер
оставьте посреди забвения травы!..

(Прошу у молотков отбойных.) Где когда-то
шептала фея мне черкесские слова.
И – слушала мои. И смерть не знала даты,
когда ей приходить к перрону № 2.