Никита Гофман

Стихотворения

Об авторе: Родился в 1998 году. Член Союза писателей России. Публикации в электронном журнале «Легенда» (№3), в журнале «Плавучий мост», в сборнике финалистов «Филатов Феста» (2024), в журнале «Алтай». Обладатель приза зрительских симпатий Х Всероссийского фестиваля молодой поэзии им. Леонида Филатова «Филатов Фест», победитель литературного форума «Проводники культуры» (2024) в номинации «Поэзия», входил в лонг-лист национальной литературной премии «Слово». Автор сборника стихов «Охрипший Гамаюн» (2025). Руководитель районного юношеского литературного объединения «СыЧ» в г. Еманжелинске. Живет в п. Зауральском Челябинской области. Работает учителем русского языка и литературы.

* * *
Извлеченный бог знает откуда звук
настигает внезапно, как кожный зуд,
как раздавшийся из «ундервуда» стук,
стариковски плюющий в смартфонов труд,

как в сугробах воспитанный баобаб,
как ушедший в психологи протопоп…
Он колотит мне в голову, бьет в набат,
мол, чаво опосля, коль сейчас — потоп,

мол, чувак, отвечай за родную речь
и глаголами… в общем-то, сам сечешь.

А потом будто падает камень с плеч,
только кто положил его – не поймешь.

* * *
надорванного нерва мишура,
предательское шастанье за звуком,
проклятие детсадовских шарад,
ученье тараканьим их наукам…

но тает снег всему в противовес.
но тает снег и слякотью маячит.
ну, тает снег. какой тут интерес?
а это, может, тоже что-то значит.

* * *
Коченеет язык, напитавшись углем,
отшептав о золе по холодным ушам.
В этот ящик заглянешь – и что бы ты в нем
ни нашел, все отныне походит на шрам
поперек головы или жизни повдоль,
по которым прошелся холодный дамаск.

Тащит сайру и «Бруньки» сосед Леопольд,
заливает – потом просыхает до Пасх,
до Рождеств, лишь бы как-то приблизиться к бо-
т.е. просто к тому, что чуть больше его,
что махнет, мол, ни рыбу, ни водку с собой
не бери, чтоб в дороге не вышло чего.

И пойдет Леопольд по заснеженной мгле,
в тишину по колено, по пояс в вину
провалившись. Протянет три тысячи лье,
расстелившись во всю человечью длину
возле первых подснежников, громкой воды,
истощенную плоть растворяя в росе,
становясь послевкусием той ерунды,
что по-разному звали мы все.

* * *
Когда тебе ни холодно, ни жа-
(ни жарко ли, ни жалко ли былого),
ты лысого зовешь к себе ежа.
Он пьет с тобою чай до полвторого,
беседует о всячине мирской:
о людях, о мышах и о дюрали,
но все ж молчит с чуть видимой тоской
о раковой напасти на Урале.
Из трещины в стене кряхтит сквозняк.
У темноты – фотоновая оспа.
Ёж хвалится, как хорошо в гостях,
а сам уходит в сторону погоста.

* * *
Геометрия вне парапета
синей птахи сеньоры Порет.
Что давно засиделось без света,
выходило однажды на свет
и ползло по худым вертикалям,
по натянутым струнам ползло;
как подъездные лампы мигали
фонари под глазами. Назло
так тянуло к холодным руинам,
приукрашенной мхом седине
и облитому ультрамарином
потолку, что болтался вовне.
Но смеркалось у храма хромого,
хоть вокруг ошивались лучи.

Ты пытался дойти и все снова и снова
просыпался от просьб:
– Не кричи.

Педагогическое

Над прописью не ржи, чудной школяр,
в шарашкиной конторе Соколова,
а то моржи полезут за поля
арктических широт; французы снова
сожгут, но не Москву, а Чебаркуль
какой-нибудь – потом в Еманжелинске
возьмет парнишка модный ридикюль,
не выхватив по морде исполинским
шахтерским кулаком; колокола
не позовут к заутрене, к обедне.
Допишешь – ни двора и ни кола,
и пепел – все, что строилось намедни.
Вдыхай, школяр, гранитную пыльцу,
чернилами зачеркивай границы.
Я честно вижу, вижу по лицу,
что рано заметать нам половицы.

* * *
В этом доме, который зовется дом,
возле грязной посуды и белых рам
он какую неделю все об одном:
«За три дня воздвигается новый храм».

Торгаши, что трясли в старину горбом,
коммерсанты любви, разбегутся враз,
только он, как ни стыдно, все об одном:
«Кто плода не приносит, тот мертв для нас».

Не валяются вайи с дрянным тряпьем,
а носки разбегаются по углам.
Не за то ли сегодня едим и пьем,
что омоется алым сплошной бедлам,
что ходить по морям, по стеклу – одно?

И со злости бутылка летит в окно,
где на птичьем не плачут, не говорят
и не ведают, что творят.

Пушкину

Соломоны ушли и ушли Самсоны,
а за ними – Акакии и Макары,
дирижеры дешевые с Паркинсоном,
пастухи, не способные счесть отары.
И еще одной – бог с тобой – Черной речки
не осталось на львиную нашу долю.
Я полночи ищу „пенталгин“ в аптечке,
как Россию ищу по пустому полю
под безудержным гнетом (ты знаешь, Саша).
Заметают дорогу мою мигрени,
ноги вязнут в кроваво-земельной каше,
и как главный обломок надежды нашей
понатыканы всюду то ты, то Ленин.

* * *
Гиблая словесная потуга,
жанровости жалкие ростки.
Ева, перепившая подруга,
крутит безобразно волоски,
пялится, как мир теряет форму,
словно сыр-косичка на жаре:
бисер – свиньям, людям – комбикорму,
Перельману лишь – Пуанкаре.
Гаснет точка в белом лабиринте
и от песен только – до, ре, ми.
Судьбы не печатают в репринте,
время (сколь скотину ни корми)
жрет, и жрет, и шмыгает ноздрями –
пустим же его на колбасу:
бутербродов сделаем с друзьями,
пикничок задумаем в лесу.

* * *
Кошмарный сон пастушьей головы
кончается на редкость бестолково:
как сходит поутру с большой травы
овечья кровь, а с лошади подковы
сплавляют задарма, за чарку слез
о самых человеческих невзгодах;
скитается затем его обоз,
отныне не имея в жизни продых.
Тряхнет башкой пастух, воткнет ладонь
в густую шевелюру великана,
но упадет росой на руку хтонь,
и выйдет месяц черный из тумана,
взмахнет блестящей финкой, крикнет: «хоп!»,
почикает изнеженное слово.

И двинется невзрачный пешеход
в сумбурный бред под вечер с Тропарево.
Ему чуть-чуть,
чуть-чуть,
чуть-чуть
ползти
до нужной в этой жизни остановки.
Конец всегда приходит без пяти,
но шлет кошмары в виде тренировки.

* * *
кем вышел персонаж из ПГТ
укутанный пеленкой диалекта
не темечко
расшатанная клетка
скрипящая мерсю аригатэ
за странную такую вот судьбу
за жабры языка
за бодрость духа
какая у героя погремуха
чья ноша у героя на горбу
по засранным столовым добрый Бог
водил его и скармливал просрочку
он все калякал вирши
но за строчку
не сунулся ни вкривь ни поперек
он даже прикупил себе пинджак
он в вуз педагогический собрался
на публике уверенно держался
надменно говорил
Руссо Жан-Жак
и деготь поменяв на липкий мед
он в люди вышел
севши на межгород
он очень горд
амбициозен
молод

но все пройдет

* * *
Бытовая неприспособленность,
пресловутая неприкаянность.
Распадается речь на подлинность
и неподлинность, на нечаянность,
на случайность «ни-бе-ни-ме-ния»,
на «дыр бул», на фонемобесие,
на типун или онемение,
на поэзию.