Игорь Чурдалёв

Стихотворения

Об авторе: Чурдалёв Игорь Валентинович (21.07 1952, Севастополь – 26.05. 2020, Нижний Новгород) – поэт, тележурналист, публицист. Родился в Севастополе. Учился в ГГУ им. Н.И. Лобачевского на филологическом факультете. В 70-80-х годах работал матросом, водолазом, монтажником кабельных линий связи, механиком по ремонту пишущих машинок, резчиком деревянных фигур для городских дворов, художником-конструктором, дизайнером. Участвовал в работе поэтической студии Б.Е. Пильника. Организовал и руководил литературным объединением «Марафон». Публиковал стихи в сборниках «Багульник» (М.: «Современник», 1985), «Весенние голоса» (М.: «Современник», 1985), «Турнир» (М.: «Современник», 1987), «Стихи этого года» (М.: «Советский писатель», 1988) и журналах: «Юность», «Молодой коммунист», «Дружба народов», «Нижний Новгород», «Литературная учёба». Автор четырёх поэтических книг: «Ключ» (Горький, 1983), «Железный проспект» (М., 1987), «Нет времени» (Н. Новгород, 2002), «Полёт вороны над Окой» (Н. Новгород, 2021). В 1988 г. был принят в Союз писателей СССР.

Сорок лет назад, в далеком 1984 году, по просьбе издательства «Современник» я составляла сборник «Весенние голоса». Многих тогдашних молодых пиитов, как говорится, подающих надежды и заявивших о себе, я знала лично: кто-то приходил в журнал, где я долгие годы работала, кто-то был у меня в семинаре, с кем-то встречалась на многочисленных совещаниях молодых писателей. Но в издательства в те поры, приходили и рукописи, отправленные по почте, как тогда называлось – самотёком. И вот в ворохе такого «самотека» я вдруг обнаруживаю стихи, резко выделяющиеся из общего потока. Яркий, вполне сформировавшийся поэтический голос.

Игорь Чурдалёв – я впервые слышала это имя, но стихи покорили, в них было удивительное соединение колючести и нежности, прямоты высказывания и поэтической глубины. Оказалось, что у автора уже есть и первая книга за плечами, изданная в тогдашнем городе Горьком, но в Москве тусовались и рвались в лидеры другие. Я отобрала 15 стихотворений Игоря и именно этой подборкой открыла коллективный сборник, предсказав автору большое поэтическое будущее. Кассандра ошиблась? Нет, скорее ошиблось время, отказавшееся от своих поэтов и от поэзии в целом. Постмодернизм, хлынувший из всех щелей, убил тогдашнего читателя поэзии, а поэтов в глазах общества превратил в маргиналов. В 1988 году я написала Игорю Чурдалеву по его просьбе рекомендацию в Союз писателей. Но ни членский билет СП СССР, ни несколько книг, выходивших у Игоря в девяностые и нулевые (с большими перерывами) не принесли поэту радости. Большой поэт всегда хочет быть услышан своей страной. Как там у великого Маяковского сказано: «Я хочу быть понят своей страной, а не буду понят, что ж?! По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь». Косым дождем по России, увы, прошли многие талантливые и яркие люди…
В конце 2019 или начале 2020 года мы с Игорем Чурдалевым неожиданно «встретились» на Фейсбуке. Он написал мне трогательное послание. Я ответила, завязалась негромкая переписка, я пригласила Игоря с подборкой в «Плавучий мост», он написал, что читает журнал и почтет за честь стать нашим автором, обещал подготовить подборку. Не успел. Но теперь я хочу успеть представить читателю этого замечательного, ни на кого не похожего поэта. Поэта со своим лицом и своим голосом.

Благодарю его близких – Аллу Чурдалеву и Галину Чурдалеву за возможность этой публикации.
Благодарю его друга и коллегу Виталия Гольнева, представившего «Плавучему мосту» неопубликованные стихи Игоря Чурдалёва.

Никто

В родной стране я вздумал жить как дома
(хотя могли и вытурить взашей),
никем не призван, кроме военкома,
никем не признан, кроме корешей.

Но отличить меня им было нечем,
они никто – и сам я был никем,
однажды только грамотой отмечен –
за меткую стрельбу из АКМ.

А выше жили некто – с именами,
друг дружку награждая орденами,
кого-то каждый раз благодаря,
за всё, что их поставило над нами.

Но это было нам до фонаря,
живущим безымянной массой, гущей,
и крепко запивавшим хлеб насущный,
поскольку легче жить навеселе
в краях, где каждый клоп нефтесосущий
себя считает кем-то на земле.

Никто не спросит, чем достаток нажит,
Никто смолчит, Никто ему не скажет:
– Ты, братец, вор! – на то и воровство.

Когда его лабаз подломят воры,
он сам посмотрит вниз, ища опоры.
А там глядишь – и нету никого.
Никак его судьбой не озабочен
немой Никто, безмолвный люд обочин,
не знающий названья своего.

… а мимо – что ни праздник, что ни дата,
мигалками мелькая, кавалькада,
летит, не тормозя на вираже,
к могиле Неизвестного Солдата,
которому без разницы уже.

New Age

На улице праздник невежд.
И много, как водится, званых.
И боги эпохи New Age
нисходят к толпе на виманах!

К их ступам ползёт прозелит,
к стопам припадает зелёным.
Он молит дела разрулить,
идущие криво, назло нам.

Тотчас, просочась из кают,
астральные иллюминаты
бесплатно кайфы раздают
навовсе, а не до зарплаты.

Заоблачен рейтинг гостей,
хотя, они выглядят дико.
И в первых строках новостей
их чествуют дети-индиго.

Но вот начинается суд,
не ровня халявной подачке –
лишь праведных прочь вознесут,
от гиблой планетки подальше.

Армада стартует наверх
и путь перед нею безбрежен –
подале отсель, где навек,
я буду забыт, ибо грешен,

где шоу уродов прошло –
и так поредели народы,
что им, наконец, хорошо
впервые за долгие годы.

Унесённые

С каждым годом, который прожит,
утекающим как вода
из мелеющего «быть может»
в необъятное «никогда»,
там, в заоблачном Голливуде,
среди выцветших звёзд и лет
унесённые ветром люди
осыпаются с кинолент
на подмостки погасшей сцены…

Но в остывшей её пыли
всё ещё колобродят тени
Кларка Гейбла и Вивьен Ли –
и как маленькие козявки,
копошась далеко внизу,
утирают домохозяйки
посвящённую им слезу.

Ещё более умиляет,
чем лирическая чета,
то что больше не умирает
марципановая мечта,
что на все времена отныне
в целлулоид заточены
эти кукольные, цветные,
золочёные эти сны.

Голубками с открытки пошлой
сквозь кисейные облака
улетает волшебной почтой
в наступающие века,
всё, что внукам для счастья надо –
словно вложенные в конверт
из обёртки от шоколада
письма-фантики от конфет.

Успеть

Молчание признаньем и обетом
служило мне –
ему я слово дал,
но так хотел тебе сказать об этом…

Прости, что я едва не опоздал,
безмолвствуя среди речёвок бодрых,
обложек, разрисованных пестро.

А строчки – на салфетках и обёртках –
терялись на вокзалах и в бистро.

Но я спешил к тебе – из лет, в которых,
подлея и мельчая с каждым днём,
мир гнил во лжи, мелькая в мониторах
побоищами, торжищами…

В нём
нелепо было числиться поэтом.
Я так решил: ещё успею спеть.
Сначала – жить,
потом – вещать об этом.
И вот успел.
А мог и не успеть.

Странствие

Ты ради дальнего бросал ближнего,
в плацкарту верил, как в страховой полис.
От Севастополя и до Нижнего
тогда ходил ещё прямой поезд.
Всё было прежним, иным.
Среди всего –
иным билетом снабдили волка,
точней волчонка, не затвердившего,
в какое море впадает Волга.

Но компас глючил, куда ни плавай.
Стояла стрелка, шкала скакала.
Пловец, нырнувший под Балаклавой,
задрогшим вынырнул из Байкала.
А там – Сибирью петляла трасса.
К ней из сугробов плелись деревни.
В них люди знали, что миф пространства
ещё обманней, чем сказки времени.

Путь очевиден.
Цель – только домыслы.
Ты шёл и выжил. В чём смысл глубинный
того, что не был затоптан до смерти
друзьями – и не добит любимой?

Жизнь странно кончится.
Под конец её
В тебе восстанут одновременно
твоя Чита и твоя Венеция,
твой Владивосток и твоя Вена.
Ты станешь только чертой их сходства,
Пусть самой крохотной и неявной,
Зато пронзительной, как сиротство
вокзалов, гаваней, расстояний.
Под мутный литр пивзавода «Волга»
возьми на закусь спинку минтая.
Помяни молодость – и живи долго.
Прости минувшее. Умри мечтая.

* * *
Более я не слуга одноглазых истин
и не ищу свободы выбора тюрем.

В сумерках мира, на берегу искристом
отчего моря – поговорим, покурим.

Мыс растворяется: ни костерка кочевий.
Лодка рассохлась и рваная сеть провисла.

Отбыли вещи сроки своих значений
и в темноте взыскуют иного смысла.

Парус иссекся, но ветер до дна не выпит –
всё колобродит и напевает что-то.

Жизнь просвистела, цели пробив навылет.
Можно теперь оценить красоту полета.

Бросим трепать слова – о судьбе, карме.
Тем и удобен, что стерпит – язык бедный.

Прачка прибоя стирает свои камни.
Ей не до наших с тобой пустых бредней.

Съевшие зубы на жвачке причин и следствий,
может сумеем ещё, содрав коросты

опыта – вскинуть лбы и как в честном детстве
не расстоянья увидеть, а просто звезды.

* * *
За миражом, за чередой подобий
твоих, неутоленная любовь,
я шел вослед – и холодок недобрый
нес на губах, скабрезных как лубок.
Скрипели моих месяцев телеги.
Неугомонный табор у огня
делил со мной случайные ночлеги –
и это все, что было у меня.
Еще я вспоминал тебя, но редко.
Чертил на память в утренней золе…
Весь мир мне был родимым.
Но конкретно
никто родней мне не был на земле.
И думалось: средь месива народа
в зрачки твои, как в лестничный пролет,
я кинусь вновь…
Но мертвая свобода
к затылку мне прикладывала лед.
Я просыпался – молод, зол, смекалист,
испытанный на медленном огне –
и шел вперед, при встречах усмехаясь,
что удавалось искренне вполне.

Мысль

В поля вонзившаяся мысль –
безжалостно, немилосердно,
как рельсы в лес, как вилы в сено –
торчит, откуда ни возьмись,
скелетом ржавого проката,
а то – цементной головой
над утесненною травой
как бы понурясь виновато.

Но мысль жива.
Ковшом времён
скрипит о берег, дыры роя.
Вот здесь задуман Вавилон,
здесь – Карфаген. Левее – Троя.
Я думаю.
Я углублён,
как лемех под изнанку дёрна.
За мной летят стальные зерна
и всходит проволочный лён.

Баржа земная тяжела –
уносит племя человечье,
угрюмой вечности дела,
её величье и увечье.

Огромны грохоты в порту.
И нависает великаном
бетонный памятник киту
над опустевшим океаном.

* * *
Человек – не скот, жратвой и хлевом
не наладишь совести уют…
Но за хлеб воздать хотелось хлебом,
пусть за песню песней воздают.

Только вот в карманах не богато.
А была бы полная мошна,
все тотчас раздал бы – горы злата,
реки разливанные вина.

Не людьми чужими обездолен –
все сквозь пальцы шло, как бы во сне…
Никого я наградить не волен.
Но зато и взыскивать не мне.

Дом

Хотели напрямик, а дали славный крюк.
но не считали вёрст – и дули без оглядки.
Пожалуй, мы уже приехали, мой друг,
и время ставить дом
и ковыряться в грядке.

Ты двери затворишь, учась ценить тепло,
смакуя странный вкус достатка –
и с излишком! –
и угли ворошить,
и пить с Эдгаром По,
как в юности, когда, ты верил старым книжкам.

Пусть будет этот лес надёжный за окном,
пусть будет в доме свет –
и как прабабки пели,
пусть кто-то будет петь над колыбелью в нём
и кто-то ворковать и плакать в колыбели.

Пусть укрывает ночь далёкие холмы,
которым светит дом –
в их мире одиноком,
в их море –
как маяк, открытый взглядам тьмы,
невидимой ему сквозь блики ярких окон.

* * *
Ухмыльнись, устрица, ощерь створки,
сверкни коронками кариесных жемчугов.
Голуба лагуна,
да судьба – лгунья
спит в мураве донных лугов.

Ведь если глянуть вниз с борта галеона,
глубокое прошлое предстанет прелестным, но сказочным,
а мелкое будущее – жутким, но весьма похожим на жизнь.

Посему давайте на полубаке
метать кости и травить байки,
точа абордажные крючья и ножи
ко дню завтрашнему.

Завтра – оно
едва упав, покажется страшным,
прежде чем лечь на красивое дно.

Призма

Помню каждую каплю пролитой жизни.

Сквозь линзы льдин разглядываю прожилки
полные тонким ядом былой крови.

Этот студеный взгляд сообщает строгость призмы
каждой из брызг, застывших на полуслове.

Так февралем обучен, его пустыней:
чем потерять, заточу в ледяном кубе
точную форму мига –
пусть стынет,
пока не грянут водосточные трубы
оттепелей, страшным судом пугая.

И очнется жизнь – вряд ли вечная,
но – другая.

Дрожь

Есть и в хандре своеобразный шарм:
едва парной сквозняк успеет дунуть,
уж рад брюзга, наверчивая шарф,
пилюли пить и о здоровье думать.

Но я как стоик перенес весну.
Она теперь яснее и короче.
И днем уже не так клонит ко сну.
И нервы меньше взвинчивает к ночи.
Еще знобит, да как-то мельче дрожь.

Теплынь – нелепо звать тебя весною,
когда в плаще расхристанном идешь
навстречу мне – на встречу не со мною.
Ступай себе. Да и причем здесь ты.
Твой путь свершен, пора понять у цели:
несбывшееся – это не мечты,
а то, о чем и грезить мы не смели.

Что острова? что страны? – пусть матрос
к ним держит курс без нас в программе «Время».
А все ж, их достижимости вопрос
есть аксиома, а не теорема.
Подвластно все – от пламени до льда.
И, стиснута рукою грубокожей,
когда-нибудь и горняя звезда
смирится, словно лампочка в прихожей.

Но есть края, которых не достичь.
Там нищий двор в виду трамвайных линий.
Там различим – настолько воздух чист –
к стеклу прилипший листик тополиный.
И смотрит вслед любовь. Ее глаза
уже вне слез.
И стоит оглянуться –
увидеть можно. Но уже нельзя
ни в дом войти, ни губ ее коснуться.