Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(40)-2025
Александр Балтин
Вектор вести Виктора Кривулина
Своеобразное толкование идеи России, данное в коротком стихотворении Виктора Кривулина, поражает: ибо идет не вглубь, а остается внешним (хотя внешнее это глубже всякой глубины): мол, идея эта – сама Россия: с ее ухабами, снегами, песней уголовной…
и две одиноких вороны…
Идея России, насколько могу
проникнуть сознаньем за ровный,
открытый, казалось бы, даже врагу
остриженный холм уголовный, –
идея России не где-то в мозгу,
не в области некой духовной –
а здесь, на виду, в неоглядной глуши,
в опасном соседстве с душою
не ведающей, где границы души,
где собственное, где – чужое.
Тут отдает Достоевским: „Широк русский человек, я бы сузил…“
В стихах Кривулина все неприглядное, родное, то, с чем связаны люди его поколения, не мыслящие серьезных изменений…
Тут и „воздух заводской“, и „бренные дома“, и рабочая слобода, и дранные общаги: весь комплекс, определяющий, как может, жизнь.
Стих Кривулина запутан, как лабиринт, что казалось бы странным по отношению к петербургскому поэту – ибо прошпекты города провоцируют долгое дыхание и ясность, но лабиринты эти всегда туго начинены мыслью – или неожиданностью видения:
оранжевые велосипеды –
будто выросли наперекор естеству
из мичуринской почвы и свежей газеты
лучезарные срезы плодов
просвещения и прогресса
осенью, посреди холодов,
среди остатков дачного леса,
где разбросаны корпуса
общежитий и кооперативные башни
высоко уходят – за поворот колеса,
а там за шоссе, в заовражье…
Многое вырастает, многое меняется – но так мало сущностных изменений в отечестве: и куда „бренным домам“ до роскоши нынешних столиц!
Куда многим поэтическим „фокусникам“, карабкающимся на Олимп (сильно полинявший и осыпавшийся в последние года), до неровных, нервных, таких зорких, таких особенных стихов Виктора Кривулина.
2
Была игра… отдающая и обэриутами, и экспериментами с собственным сознанием: была игра, сделанная органично, толковым языком, с искрой и ловким устройством строк:
полосатые портки
через голову надев
из веревки вьет очки
время шарит на столе
где разложен инструмент
шило гвозди кожемит
клей пахучий, как болото
где муха жирная лежит
к деду вполуоборота.
И – ещё сложнее: ещё укромнее, с попыткой забраться в запредельность – через нормы языка и их нарушения:
Наследующему ложь, на следующий день
после пожара в розовом дому
послушай плач по гробу своему!
Платки со смертью пограничных деревень
сбиваются, сползают обнажить
младенческой макушки слабину…
Кривулин был разнообразен: носил в себе бездны, способные и поглотить.
…вдруг – стих выравнивается: пейзаж просветляется, игра отступает:
И сердце замирает и слабеет,
Когда между стволов березняка
Дымится полусонная река.
Сойти к воде. Спуститься с косогора
Вдоль дачного зеленого забора,
Где все еще бесцветна и мертва
Подмятая туманами трава.
Контрастные вспышки: так, на полюсах творилась вселенная поэта.
3
Его стихи архитектурны: при этом на фронтоне начертано: Постигай!
Поэт постигает явь, творя собственную, двойственная сложность всего предприятия хорошо просвечена метафизикой:
Шло побеждённых – мычало дерюжное стадо.
Шли победители крупными каплями града.
Горные выли потоки. Ревела душа водопада.
Ведьма история. Потная шея. Костыль.
Он пишет о Клио – сложной музе музыки истории.
Он пишет жарко и сочно, странно и непривычно: и в этой сакральной странности в этой мучительной непривычности рождаются такие смыслы, что приходится пересматривать собственное отношение – к истории, в данном случае.
Поэзия В. Кривулина трагична в основе своего корня.
Она словно протягивает серебрящуюся нить в ушко бытийной иголки: которая, сшивая края жизни и смерти, показывает, сколь всё едино…
…отображённая современность вдруг отдаёт лютым средневековьем, раблезианство мелькает насмешливым изломом, и зажигаются образы: пёстрые – тяжелы:
и к дереву, наполненному ревом,
бегут и скачут наперегонки
вдоль поля с фиолетовым покровом.
Не красен праздник, вытоптан, лилов.
Гудит земля на площади базарной,
как тыква – так пуста, как тыква – так бездарна,
а в центре площади – гора свиных голов.
Своеобразие ритмики Кривулина велико: стих кажется несколько расшатанным, вместе – твёрд, и уверен в себе.
Дыхание поэта не бывает ровным: сбивается, словно отражая неустойчивость, мимолётность жизни.
Жёсткое своеобразие – в расшифровке собственного «я» – обжигает: порою – сгущённой образностью:
крылатое солнце сквозит по ребрам.
Так на закате воронья стая
пересекает солнечный диск.
Длит и длит болящие, сквозящие терцины, демонстрируя, что и ветхая – вроде бы! казалось! – форма великолепно может работать в современности:
до воя, до крика: «Я свой!»
не время прошло, но природа
сместила кружок меловой.
Во весь горизонт микроскопа,
страну покрывая с лихвой…
Чеканит стих, и, одновременно (привет физике: микромиру, электрону!) запускает её волной, накатывающей на сознание.
Кривулин предельно серьёзен: как жизнь.
Как смерть.
Вместе – стремится предельно много вместить в строку, часто усложняя её – кто сказал, что должно быть просто?
…словно – вьёт строки средневековой манерой: так писал Хорхе Манрике:
строительный разгром – но где? в конце или в начале
великой нации?
империя сама себя развалит
сама себе и царь и червь
ей нечего бояться…
Нечего бояться.
Вселенная творится в каждом миге стихотворения.
Недолгая жизнь поэта не помешала высказаться плотно и полно, полновесно познав себя, оставить свой свиток-манускрипт людям…
Примечание: Александр Балтин родился в Москве, в 1967 году. Член Союза писателей Москвы, автор 85 книг. Постоянный автор ПМ.