Леонид Негматов

На языке оригинала

Об авторе: Леонид Наимжонович Негматов (род. в 1989 г. в Самарканде, Узбекистан). Поэт, педагог. Публиковался в журналах Узбекистана («Звезда Востока – Шарк Юлдузи»), России («Плавучий мост», «Звезда», «Алтай» и др.), интернет-альманахах «Сетевая словесность» и «45-я параллель». Автор четырёх поэтических сборников, последний из которых – «Снег и хлопок» (М., 2024). Лауреат Литературной премии «Лицей» имени Александра Пушкина для молодых прозаиков и поэтов (2024), других всероссийских и международных литературных конкурсов и премий. Проживает в Саратове.

* * *
Чем тополь выше, тем пирамидальней,
минутней длинной стрелки на часах.
Прошелестит он час исповедальный,
и я пушинкой стану. В волосах
запутаюсь, влекомый страхом ветра,
и выкрикну последнее «не плачь».
Калеченные судьбы, словно тетрис,
вращает век. Скучающий палач.
Где нервным тиком с безразличным таком
стучат секунды во входную дверь,
я пролечу под звёздным зодиаком,
над облачной испариной потерь.
Лети со мной? Лети и не бросайся
ни словом, ни, как лемминг, со скалы.
Ложь фарисейства тонет в разгильдяйстве,
пугает тополь дальний визг пилы.
Лети. Лети. Оборотись пушинкой.
Не обернись, как Лотова жена.
Вынь из-под струн оглохшую сурдинку –
пусть тьма звучит. Она обречена.
Пусть ночь, приговорённая к рассвету,
ноктюрн играет спящей мушмуле.
Клонится тополь, отмеряя лето,
и в полшестого спрячется в земле.

* * *
В старом городе, что приучил избегать
тишины и немых её детищ, –
звонко бьёшься о стен известковую гладь
и, как мяч, от стены рикошетишь.
Рикошетишь от стен пустозвонным мячом –
тебе всё-таки всё ещё мало.
Ты царапаешь скважину ржавым ключом,
не узнав или спутав кварталы.
И, конечно же, ключ не подходит к замку
по законам возвратного жанра.
Чтоб припомнить на каждом шагу по грешку,
Македония ждёт Александра.
Звонкий мяч навсегда был в тот вечер забит,
как крест-накрест забитые окна,
сердце, полное детских смертельных обид,
не забилось, предательски ёкнув.
Город стыдных и мелочных памятных лет
соблазняет искать переулки,
но бессмысленно тикает дедов брегет:
ось времён разболталась во втулке.
…
Осыпается осень, как ветхий собор,
и евангельский ветер тревожит
разделённую степь, тихой Волги пробор,
а души твоей встретить не может.

* * *
Стекло, что молча разбивается о камень,
осколки наделяет языками,
но отголосок вавилонского бесчинства
погасит равнодушная трава.
Застыв под смуглым янтарём опавших листьев,
неясные, как тени в закулисье,
осколки бегло говорят по-палестински,
гортанные коверкая слова.
Все камни в осыпи широкого ущелья
полны не звуком, но предощущеньем:
над глянцевой поверхностью клавира
занесена безгрешная рука.
Молчит внезапно отступившая тревога,
порок пророка гонит от порога,
его не примет венценосная Пальмира
и камнем вслед погонит чужака.
Пророк расколется, а камень двинет в вечность,
пророк сознается в любви чистосердечно
и, в прах вернувшись, прорастёт в
колосья хлеба,
дрожащие, как дальние огни.
А старый камень, испугавшийся свободы,
слетит с обрыва и расколет воду.
И, ткнувшись в тёплый ил, разлюбит небо.
Но это он. А ты – не утони.

* * *
Разбавит сумерек парное молоко,
пролив чернила, азиатский вечер.
Ты мне нужна в нём, как и прежде, целиком
с горячностью твоей негромкой речи.
Мне в этом тёплом полуявном полусне, –
где маков цвет величиной с пиалу
плывёт к луне, к её обманчивой блесне, –
лишь памяти одной безмерно мало.
Печаль твоих полуприкрытых глаз
мерцает ртутью, капнутой в напёрсток,
и в этот эхово-неповторимый час
меня верставшие теряют силу вёрсты.
Жизнь коротка, как воробьиный клюв,
но сколько перемолото в ней зёрен
и сколько хлеба перетёрто… Не моргнув,
я вверх смотрел, созвездиям покорен.
Но здесь, в саду ветров, где нет разлук,
не выдают рабов и иноверцев.
И разрывается от спелости урюк,
как полное любви больное сердце.

* * *
Твои глаза меняют цвет, как небо Согда,
от шёлка бирюзового до льда.
Вчера ещё ослушаться я мог, да
сегодня воля больше нетверда.
В углу медвежьем, в омуте ковшовом
последняя звезда ушла в астрал.
Восточный город утром растушёван
по острым скулам выбеленных скал.
Дом. Осыпается паркет под каждым шагом.
Здесь горные тяжёлые цветы
клонят главы, как пьяницы к корчагам,
и лепестков срываются бинты.
Как оказалось, если смотришь с неба,
простой костёр становится звездой.
Не вознесением стал твой полёт ко мне бы,
ты в пустоте неслась бы над водой.
Весь город, как сожжённая бумага,
от ветра осыпается к ногам,
я вдох не отличаю от затяга,
идя к тебе кругами по шагам.
Кипит под фонарём летящий пепел,
и тают стены, пропуская ночь.
Восточный город впал в священный трепет,
но ты стоишь и не уходишь прочь.

* * *
И по тому ещё, как на тарелку клала
ты самаркандский персик золотой,
я понял, чего Богу не хватало
на день шестой.
Мне не забыть: на сахарном разломе
вспухала кровью сладкая роса.
Был этот день заложенный заёмен
весь по часам.
Серебряными конскими хвостами
нетерпеливо ивы двор мели,
метеоритный дождь хлестал местами
лицо земли.
Ночь просыпалась в звёздчатое сито,
и тьма тебя укутала в чадру –
одна ладонь осталась непокрытой.
Но я умру.
___
И потому ещё, что ветер детским воплем
тебя ночами будит столько лет,
тот вечер кажется беспомощным и тёплым –
как на просвет.
Там запах мускуса, разбавленный сандалом,
к себе сзывает дынные стада,
и месяц мехр, играя солнцем запоздалым
неймёт стыда.
Тень кипариса нежно тянется кинжалом
к изящной шее улицы твоей,
и пальцы рук подобно кошкам одичалым
не ждут ночей.
Поля вокруг полны изменчивой люцерны –
нейди за мной, прошу, вернись туда,
где жизнь бессрочная вполне закономерна.
Живи всегда?..

* * *
Закатный свет малиново-шафранный
растаял под щемящий стон сурная, –
как консулы, разбитые при Каннах,
он тоже ничего не осознает.
Он тоже уберечься не сумеет,
и сад, с утра зарёванный от ливня,
его помянет песней канареек
и грустью слив, налившихся надрывно.
Здесь колокольня брошенного храма,
как ампула с отбитою головкой,
и кажется – ты маленький, и мама
сейчас определится с дозировкой,
и боль пройдёт… Но в памяти нет яви,
нет губ печальных в горестной улыбке,
нет солнца в пламенеющем расплаве.
Другое будет: за оградой хлипкой
послышится травы промокшей шорох, –
там Тот идёт, Кто дал всему начало, –
кишмиш, позолочённый смертью скорой,
познать на языке оригинала.

* * *
Вино кусается за корень языка,
плывёт по блюдцу брёвнышко эклера,
вверху луна невзрачнее торшера,
под нею Волги синяя доска.
Так ты расскажешь мне, кто смотрится в тебя?
Кто отражается в тебе? Меня нет рядом –
не слышу, что ты говоришь цикадам,
слова на ноты кроткие дробя.
Исчезновение – протяжное, как стон, –
лишает звука, глушит перепонки.
Я становлюсь беспомощней цыплёнка
клюющего от голода бетон.
Ловлю растерянно твой страннический взор,
вдыхаю воздух раскалённой домны –
и крыша протекает бессимптомно,
и капли выбивают сущий вздор.
Спускаясь вниз из пренебесных мастерских,
ты, голосом своим же поперхнувшись,
молчишь в привычке истинно пастушьей:
не служат две обедни для глухих.
Среди пустынности, совместно нажитой,
одно, одно лишь остаётся прежним:
глаза твои, наполненные нежной,
несовместимой с жизнью добротой.