Виктор Волков

Стихотворения

Об авторе: Родился в Муроме. 27 лет. Учился в Санкт-Петербурге, университет не закончил. Отслужил в армии. Член союза писателей 21-го века. Публиковался в журналах «Крещатик», «Юность», «Сетевая словесность», «Камертон», «45-я параллель», литературной газете «Поэтоград».

Поэзия Волкова – сплав лирики и своеобразной эпичности. Сокровенное и трагическое, душевные порывы и непростая нынешняя повседневность, фантазия и документальность, хранимая в сердце тайна и оправданная откровенность в этих динамичных, выразительных, ярких, порою яростных по накалу мыслей и чувств, очень личных, со своим собственным взглядом на мир, со своим голосом, своим лицом, сразу же узнаваемых, всегда выстраданных, смелых, даже отважных стихах словно сплетены в некий энергетический, светящийся шар. Волков, по всему строю, по словарю, по структуре стихов, поэт очень русский. Он прямой продолжатель линии Леонида Губанова в нашей поэзии. В его стихах, как это было и у Губанова, есть то, что с такой силой высветилось когда-то у Бодлера, – ранимая и беззащитная прямота решительных и суровых определений, радость сквозь боль, готовность принять и понять все многообразие и все сложности жизни, умение смотреть прямо в глаза яви.

* * *
Нам ли читать каббалу
в морге, корёжась от вони,
тем более, что в переводе
проще проникнуть злу.

Нам ли вгрызаться в Коран
под гильотиной скрипящей,
ведь мозг далеко не ящик:
захлопнул – от сердца убрал.

Или же Ветхий Завет,
или же Бхагавад-гита, –
здесь, где навеки убита
вера земная в тот свет.

Всё это слишком не нам
было подарено кем-то:
странники, жертвы, аскеты, –
кто мы? в чём наша вина?

* * *
Смерть умерла вперёд меня,
и я, заламывая руки,
наверх, за ней – куда уж круче –
слезами лёгкими звеня,
поплёлся в гору, словно пёс,
стремясь нащупать след пропажи, –
никто мне правду не расскажет
и не ответит на вопрос,
зачем продолжил я дышать,
и почему, как будто тише,
с каждой секундочкой мой шаг
стучит и сам себя не слышит.

Смерть умерла вперёд меня,
и вот уже почти полсуток
впадаю я в привычный ступор,
плутаю в собственных тенях,
сквозь нитку лесополосы,
на возвышении, под солнцем,
тихонько вслушиваюсь в сосны,
пытаюсь воскресить свой стыд,
кричу: «Ау! Эй, отзовись!»
ведь, знаю, быть того не может,
что в одиночестве я вниз
спущусь, твердя одно и тоже.

Смерть умерла вперёд меня:
на произвол, почти на кару,
я брошен, как на дно бокала,
и невозможно обвинять
её ни в чём: ни в том, что жив,
ни в том, что до сих пор не умер, –
ведь если вдуматься, то в сумме
все предпосылки: кровь, ножи,
винтовки, бомбы, скрытность мин
подсказывали: «Ты не первый,
кто напоролся… Лишь пойми
одно: она вперёд успела!»

* * *
Кто угодно: ты ли, я,
третий, вставший где-то с краю, –
племя полуобезьян?
полуангелов? – не знаю.

Пусть от левого плеча
крылышко взлетает в небо,
а за правым, хохоча:
«Эй, макака!» – шепчет некто.

И, пожалуй, всё равно,
Зевс отец мой, или Дарвин,
раз могу крылом в окно
постучаться к вам сюда я.

Кто угодно: я ли, ты,
вставший где-то с краю, третий, –
мерки с нас давно сняты,
и забыть нам нужно впредь их.

Пусть за левым – херувим,
а за правым – мартышонок, –
не пугайся, не реви,
не переходи на шёпот.

Так всегда, из века в век,
метко скрещивают крови, –
даже больше их, чем две,
и когда-нибудь мы вскроем…

* * *
Нет перемирия – резня ещё сильней, –
оставьте разговоры о семье.

Оставьте речи о всемирном братстве, –
нет перемирия: мы говорим о разном.

Нет перемирия – все за борт, все в окоп, –
оставьте «мир» для полных дураков.

Оставьте хоть ребёнку будку сучью,
чтоб спрятаться, если позволит случай.

* * *
Если полезть в капюшон за словом,
можно наткнуться на тень затылка,
но при условии, что бессонно
он себя в стену пугливо тыкал
в полночь последнюю перед тем, как
всю – за ударом удар, дословно –
правду о нём рассказала стенка:
«Жизнь развалилась, и ты разломан».

* * *
Здесь привычному глазу ни тени намёка,
но внимательный сразу бы смог понять:
на щитах – совсем иные знамёна,
на словах – звучанья иного дня.

Всё внимательный глаз опознал заране,
до того ещё, как без конца ослеп:
что-то главное у души забрали,
что-то быстро потерян к нему стал след.

Оговорка одна лишь: и глаз вниманья,
всё прозрев за секундочку, не привык:
«На щитах… что-то быстро… не понимаю…
На словах… что-то главное… нет, увы!..»

Разбери после этого, кем обманут,
разгадай, кто запутал теперь и как:
и внимательных глаз, и привычных – мало
у преддверия страшного тупика.

* * *
Недоступен для глухого взгляда,
на осенней лавочке прилягу,
чтобы стало холодно спине, –
с каждой пролетающей минутой,
всё сильнее всматриваясь внутрь
самого себя (куда сильней!) –
без вранья, с какой-то силой зверской,
одному лишь дьяволу известной,
оттопчусь на собственных костях, –
а потом на этом же бульваре
человека – лучше не бывает –
ночью встретят и за всё простят.

Будет он, на призрака похожий,
улыбаться невпопад прохожим,
выпросив заранее себе
встречные улыбки с пылу с жару, –
и за это всё ему, пожалуй,
как ни плачь слезой, как в грудь ни бей, –
да, за это всё потом ему же
жёстко расплатиться будет нужно,
и когда расплата из расплат
приползёт к той осени, к той лавке,
то скелет замёрзший, свесив лапки,
вскрикнет: «Я ни в чём не виноват!»

* * *
Если бы просто нерв
защемило в спине
– нет же, конечно нет –
страшно становится мне.

Или же боль в висок,
утром, в восемь часов:
пусть прекратится сон –
вытерпеть я бы смог.

Что-то другое тут:
день ушёл в темноту,
ночь видна на свету, –
вздрагиваю: «тут-тук».

Это сердце моё? –
смолкло: не узнаёт, –
нам теперь с ним вдвоём
страшно в доме своём.