Максим Лаврентьев

Стихи 2025 года

Об авторе: Максим Игоревич Лаврентьев – поэт, прозаик, литературовед. Родился в Москве в 1975 г. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Работал кладовщиком на автостанции, затем редактором в еженедельниках «Литературная газета» и «Литературная Россия», главным редактором журнала «Литературная учеба». Автор нескольких поэтических сборников, стихотворного переложения ветхозаветных книг «Библейская лирика», романа «Воспитание циника», книг эссе «Весь я не умру…», «Мастер и Маргарита мертвы» и др.

* * *
Встал – и вспомнить не можешь числа сего.
Ум, как сельдь, закутывается в сети.
Близко время забвенья тобой всего,
близко время забвенья тебя всеми.

* * *
Рождаются из праздности и лени
десятки неплохих стихотворений…
Конечно, это глупость, это миф.
Так думающий, думает напрасно, –
душа поэта никогда не праздна
и не бывает ум его ленив.

Он только с виду мягок и рассеян,
он может напиваться как Есенин,
как Хлебников нести порою чушь.
Ему копать канавы неохота,
ведь у него тяжелая работа
кипит внутри, а внешнему он чужд.

Мартышкин труд читать ему морали,
хоть заори – услышит он едва ли,
поскольку занят кое-чем иным.
Земная жизнь поэту незнакома.
Ты лучше проводи его до дома,
но будь в пути внимательнее с ним.

Римская басня

Солдат щенка за пазухой держал.
Приметил это Цезарь и сказал
(должно быть, обнимая проститутку
и титьки ей под платьем теребя):
«Что, не рожают бабы от тебя?»
Плутарх воспроизвел нам эту шутку.

Историку совсем щенка не жаль.
Он даже присовокупил мораль
(его я прямо вижу с постной рожей):
мол, кто возьмет щеночка, тот слабак.
Плутарх, возможно, не любил собак,
хотя писатель, в общем, был хороший.

Однако мне Плутарх теперь не мил.
А Цезарь что? Он ляпнул и забыл.
И от того не много потеряет
в веках его величественный вид.
Глупец не тот, кто глупость говорит,
а тот, кто с умным видом повторяет.

Геркулаффити

Был эскулап у Тита Флавия –
Аполлинарий, древний грек.
Какой он врач, гадать не вправе я,
но видно ценный человек.

Неведомо с какими планами
(о том предположений нет)
он оказался в Геркулануме
и посетил там туалет.

Расположившись в помещении,
провел приятно время он –
дошла об этом посещении
к нам весть из глубины времен.

Из-под седых забвенья лап она
кривыми буквами поврозь
глядит, на стенке нацарапана
каким-то скальпелем, небось.

В ней имя, дальше кесарь с титулом,
и подытоживает труд
врача, назвавшегося Титовым:
«Отлично испражнился тут».

Конечно, фраза непристойная.
А сохранит ли после вас
неумолимая История
хоть парочку дурацких фраз?

* * *
Мой дом набит старинным барахлом.
Не жалко мне ни одного предмета,
но просто интересно: а потом
куда отсюда денется всё это?

Хозяина не станет – и тогда
из опустевшей временно квартиры
суровые потащат господа
посуду, мебель, книги и картины.

Нет у меня посмертных перспектив –
не будет здесь музея, как на Мойке,
и весь литературный мой архив
скорей всего окажется в помойке.

Но если в Це Ка Ка грядущих лет
явиться я ни шанса не имею,
то разве должен пропадать буфет
с колонкой, инкрустированной медью?

И эта финтифлюшка на стене,
и эта загогулина резная,
что день за днём глаза мозолят мне,
изменчивой судьбы своей не зная.

* * *
Петербург. Дома, дома, дома,
из петровской выросши потехи,
встали, как роскошные тома
в императорской библиотеке.

На московских улочках кривых
мало вы подобного найдёте.
Впрочем, книги я читать привык
не в таком парадном переплёте.

Уезжаю. Не родной я тут,
хоть и обхожусь уже без карты.
А дома плывут, плывут, плывут,
словно броненосные эскадры.

* * *
У Ксюши был игривый, резвый нрав,
типичный для хорька, а не для кошки.
Частенько, к подоконнику припав,
охотилась за птичками в окошке…
(Я это написал, рыдая. Тьма
мир внутренний на полчаса объяла.)
Как дочь, любил я Ксюшу и с ума
чуть не сошел, когда ее не стало.

Проститься с ней едва хватило сил.
А дома ночь была подобна аду.
С утра окно пошире я открыл,
чего пятнадцать лет не делал кряду.
Присел к столу. И вдруг исподтишка
синичка прямо в комнату влетела –
на стебельке домашнего цветка
заметил я трепещущее тело.

Известно мне из жизни, не из книг:
чудесное для человека – тайна,
но мысль, что посещает в первый миг,
всегда остра и точно неслучайна.
Всё старое когда-нибудь должно
закончиться. И новое начаться.
Как птичка, упорхнувшая в окно,
что будто залетала попрощаться.

* * *
Что будешь делать ты, повеса,
не терпящий ничьих команд,
когда тебе придёт повестка
явиться в райвоенкомат?

Изобразишь ли ты повстанца,
поклонник хлипкий «Спартака»,
защитник личного пространства
от фобий, взятых с потолка?

Нет, оборвётся дольче вита,
растают Патрики, как сон.
А перспектива очевидна:
снаряд случайный или дрон.

Рисовальщик

Остриём карандашной иглы
ты царапаешь времени щёку –
и лицо постепенно из мглы
прорастает сквозь узкую щёлку,
и глаза напряжённо глядят,
сверхъестественный свет излучая,
словно этот пронзительный взгляд
под картоном сиял изначально.
Словно мир отдалённый, не наш,
мир, где память струится живая,
непослушный пронзил карандаш,
две Вселенные плотно сшивая.

Ineptias

Бывает вздор для мира ценен.
Вот вам старинный анекдот…
В Помпеях жил Эмилий Целер.
Шёл семьдесят девятый год.

Благовоспитанный и милый,
но безнадежный маргинал,
был копирайтером Эмилий,
хотя об этом и не знал.

Не сочинял речей помпезных –
гнал креативный ширпотреб,
рекламой мелочей помпейских
он зарабатывал на хлеб.

И стены пачкая своими
призывами, в делах мастак,
под ними собственное имя
он ставил, как товарный знак.

Однажды в августе Эмилий
работать ночью взял заказ –
и пробудился в нём Вергилий
вдруг в первый и последний раз.

Так родилось: «При лунном свете
писал здесь, очень одинок,
Эмилий Целер» – строки эти
Везувий истребить не смог.

Скажу решительно и честно:
ineptias. А между тем
какое множество исчезло
глубоких мыслей и поэм!

Что дальше будет – я не знаю,
но искушенью вопреки
на всякий случай сохраняю
наброски и черновики.

* * *
Читать стихи – тяжелая работа,
к ней в наше время мало кто готов.
Одолевают скука и дремота.
Двенадцать строк – ведь это ж сколько слов!

Устал наш ум разгадывать загадки,
офигевать от каждого стиха.
Должны поэмы быть предельно кратки,
и в то же время волновать слегка.

Вы графоманов прочь, друзья, гоните,
особенно Хайяма и Басё.
Вот идеал – помпейское граффити:
«Я поимел трактирщицу». И всё!

* * *
Приехал варвар в Рим, где горожане
косились на него со всех сторон.
Не красота, не рост в нём поражали,
а то, что с виду – вылитый Нерон!

Когда поднялся нездоровый гомон,
сам император пожелал узнать,
похожестью такой заинтригован,
бывала ль в Риме варварова мать.

И тот, вопросу подивясь немало,
ответил скромно, как провинциал:
«Клянусь богами, мать здесь не бывала –
отец и нас, детей, с собой не брал».

* * *
Пожалуй, не столь уж картина грядущего мглиста.
Вот мне, например, очень ясен дальнейший маршрут –
в чертог антиквара и в пыльный подвал букиниста,
куда бы ни шёл я, все тропы упрямо ведут.

То там покопаюсь в сверкающей груде безделок,
то здесь полистаю никем не прочитанный том.
И, как ни волнуюсь остаться под старость без денег,
а разной мурой наполняется всё таки дом.

Растёт кладовая сокровищ минувшего века,
их столько в шкафах и на стенах, что просто беда.
Забита давно беллетристикой библиотека
и ломятся полки, где книги стоят в два ряда.

К друзьям обращаюсь: друзья, разрешаю, берите
хоть что-то, покуда я жив, а иначе, боюсь,
однажды когда-нибудь в межвременном лабиринте
совсем потеряюсь и словно во тьме растворюсь.

Нет, весь не умру, но наступит конец раскардашу,
останется лишь подождать, может, самый чуток –
отправится жизнь моя прежняя на распродажу
опять к букинисту в подвал, к антиквару в чертог.

Интеллигенция

Мы никчёмный элемент истории,
нечто между хламом и старьём.
То, что деды ладили и строили,
мы подлатываем и сдаём.

Ничего не отдадим по-доброму,
даже выеденного яйца.
Недоверие к себе подобному
видно в каждой чёрточке лица.

Фрики, барахольщики, тряпичники,
оппозиционные слои,
рассыпающиеся кирпичики,
не чужие, но и не свои.