Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3(41)-2025
Ярослав Пичугин
Речи столетий
(Приношение В. Хлебникову)
* * *
Поезд летел, разбрызгивая по окрестным лесам искры осени. Где-то они
оставались дотлевать в одиночестве, а где-то занимались легким пожаром. Чуть снизив скорость, вагоны мерно проходили вдоль изогнутой, повисшей впространстве как одна из крыш восточной пагоды, платформы… И тут я увидел ее. Она стояла в одиночестве и чертила в воздухе письмена черенком желтого кленового листа. Эта рисующая виртуальные знаки женщина напомнила мне хлебниковского пророка Зангези с его заумью, звездными и птичьими языками. Подобные невидимые, и одновременно зримые внутренним оком, «речи столетий» всегда были понятны детям, поэтам и художникам.
* * *
Расцвет творчества Велимира (Виктора) Хлебникова пришелся на время слома эпох – тревожные годы двух революций и гражданской войны. Эхо тех событий очень ощутимо в творениях поэта, в них, во-первых, вводится «язык улицы» – разговорная речь, прозаизмы, а во-вторых, чутко улавливаются «законы времени», «поскрипывание» оси истории, проходящей через Россию. По размаху, удали творчества и пониманию сил природы, их особой заземленности в языке через корневые созвучия, Хлебников мог бы стать автором «Слова о полку Игореве». Многие его поэмы отбрасывают солнечные зайчики своих образов в поэму «Война в мышеловке», созданную поэтом в конце творческого пути. В ней есть такие строки:
Станет строже и спросит: «Кто же я?»
Мы создадим «Слово Полку Игореви»
Или же что-нибудь на него похожее.
К Хлебникову вполне можно отнести слова французского поэта П. Валери: «…Он выковал себе миф из мифов, воплощающего беспредельность мифического – Время…» Законы времени интересовали Хлебникова с юности, а в его творчестве они нашли отражение уже в 1912 году, в почти платоновском диалоге «Учитель и ученик». Самые последние работы поэта также связаны с числоведением законов мироздания – это знаменитые «Доски судьбы», дошедшие до нас во фрагментах. Но в творчестве Хлебникова привлекают прежде всего переосмысление этих законов на уровне поэтических образов. Например, запоминается образ гигантских часов человечества:
И покажу, как стрелка столетия движется
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица…
* * *
Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,
Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,
И пребирали на руках четки ползучих растений.
Деревья шептали речи столетий.
Пророчество Хлебникова особое – он несет не только предсказания о числовых соответствиях настоящего-прошлого-будущего, но и те «речи столетий», которые донесла нам природа жестами деревьев или шепотом листьев. В этой связи вспоминается и созданный поэтом образ тополя, который весь «весеннего Корана веселый богослов».
С жестами деревьев, взмахами их ветвей и листвы связано и интересное наблюдение поэта за речью глухого человека, разговаривающего на жестовом языке. В стихотворении 1913 года «О черви земляные…», читаем:
Пусть лицо не шелохнется,
Но пусть рук поющих речь
Слуха рук моих коснется.
Странник и пророк, исходивший пешком почти всю Среднюю Азию, Велимир Хлебников, как, пожалуй, никто другой в русской поэзии, воплотил и в творчестве, и в жизни судьбу странника. Используя образ Николая Лескова, уточню: «очарованного странника». Одновременное осознание большого и малого космоса природы, обостренное наблюдательностью естествоиспытателя – характерная черта мировидения поэта. Странник в пространстве мифов, сам творящий и изменяющий их, Хлебников хорошо понимал зависимость человека от мифической, основанной на слове, почвы. По точной характеристике Осипа Мандельштама: «Хлебников возится со словами, как крот, между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие…» В его творческую лабораторию входила и работа над корневой основой слова – отсюда многочисленные неологизмы, «заумный язык», и многое другое. Поэт писал: «Чары слова, даже непонятного, остаются чарами и не утрачивают своего могущества. Стихи могут быть понятными, могут быть непонятными, но должны быть хороши, должны быть истовенными…»
Хлебников не только искал – но и находил. Он один из немногих, кто приблизился к тайному тайных поэзии – магической формуле заклинания. Это жреческое, шаманское тайноведение нельзя игнорировать, изучая его творчество.
* * *
Мне протянуто море и на нем буревестник;
И к шумящему морю, вижу, птичая Русь
Меж ресниц пролетит неизвестных.
Птичьи образы встречаются в стихах поэта постоянно, начиная со «стаи времирей» из его раннего стихотворения. Интерес к птичьему миру у Хлебникова возник из увлечения орнитологией еще в школьные годы. Да и сам поэт, как вспоминают современники, временами походил на большую птицу. Интересен его словесный портрет у Николая Асеева: «Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге, с его внимательным глазом, с его внезапными отлетами с места, срывами с пространств и улетами во времена будущего. Все окружающие относились к нему нежно и несколько недоуменно». Интересный образ соловья-красношейки приводит Хлебников в одной из своих статей. Птицу с красным пятном на груди он сравнивает с закатным солнцем. Вспомним, что автор «Слова о полку Игореве» называет Бояна соловьем старого времени, подразумевая себя соловьем нового.
* * *
Таким же соловьем, «живым северным храмом солнцу» был и остается сам Велимир Хлебников. Прежде всего по некой первозданности и чистоте голоса, проявившихся в лирике. Чего стоят, такие поэтические миниатюры:
И тополь земец,
И мореречи,
И ты далече!
Или:
По книгам зимним проползли.
Глазами синими увидел зоркий
Записки стыдесной земли.
И песни свои он складывал «по-новому», умея слушать (по выражению Блока) «ветер событий и мировую музыку». Сам Хлебников в «Свояси» писал: «Мелкие вещи тогда значительны, когда они так же начинают будущее, как падающая звезда оставляет за собой огненную полосу; они должны иметь такую скорость, чтобы пробивать настоящее…»
Эти новые песни, отражались и в смене ритмов и образов больших поэм постреволюционного времени. Можно снова вспомнить «Войну в мышеловке», объединившую и лирические фрагменты, и эпические мотивы, эту поэму Хлебников дополнял до самой смерти:
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на «ты».
Революция для поэта проявилась в клокотании, пробившихся из-под земли светлых и темных источников народной стихии. Темные источники – смерть на войне и террор особенно сильно запечатлены в поэмах «Ночь в окопе» и «Ночной обыск».
* * *
В прозаической миниатюре «Сон» Хлебников рассказывает о воображаемом посещении выставки, где блюститель нравов указал на недопустимость картины, демонстрировавшей обнаженную турчанку. Поэт оторвал кусок газеты с надписью «Дарданеллы» и укрыл ее. В этом жесте, своеобразном перформансе отразился и юмор Хлебникова, и его приоритет, как одного из первых мастеров российского артефакта.
Отношение поэта к художникам было особым. Он дружил с М. Матюшиным, К. Малевичем, Н. Гончаровой и другими ведущими мастерами авангарда. Художницей была и его родная сестра Вера Хлебникова. Да и сам поэт в юности обучался рисунку и живописи. Поэтому образы из мира изобразительного искусства у него встречаются постоянно:
Когда умру, тебе дам крылья.
Уста напишет Хокусай,
А брови – девушки Мурильо.
Стоит сказать и об интересе поэта к творчеству Павла Филонова, который выпустил в 1915 году антивоенную книгу «Пропевень о проросли мировой», включавшую две поэмы и ряд рисунков. Хлебников высоко оценил не только графику книги, но и поэтические строки художника и откликнулся на «Пропевень» ярким стихотворением:
«Эй! Я юноши тело ем», –
Там скажет мать: «Дала сынов я».
Мы старцы, рассудим, что делаем.
Правда, что юноши стали дешевле?
Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?..
Откликался поэт на творчество современных ему художников и в прозе. Так в очерке на открытие художественной галереи Павла Догадина в любимой им Астрахани в 1918 году, Хлебников отметил живописцев М. Нестерова, М. Врубеля и В. Серова. И образно подчеркнул, что «…Врубель в алое бешенство Малявина, тихое отречение и уход из жизни Нестерова… вносит свою струну языческой сказки и цветовой гордости».
Но главное, пожалуй, в другом. Сам принцип монтажа больших поэм и сверхповестей у Хлебникова носит живописный характер. Так художник компонует картину, сводя несколько разных планов изображения в один. Чтение подобных стихов требует многого от читателя, который должен самостоятельно заполнить разрывы между различными смысловыми кусками.
* * *
Сверхповесть «Зангези» составлена Хлебниковым из нескольких мысленных плоскостей, пересекающихся в пространстве. Интересно, что первая плоскость «Зангези» названа – «Птицы». В ней перекликаются между собой на своем языке сразу 11 птиц. Вот как разговаривают сойка и ласточка:
Ласточка: Цивить! Цизить…
Герой произведения Зангези будто бьет в эти плоскости, как сторож в доску или звонарь – «в колокол ума». И снова разлетаются в разные стороны яркие брызги осени, переходя в золотые звуки языков птичьих и звездных. А в самом имени «Зангези» слышится еще и шорох двух звезд, вроде бы случайно зацепившихся друг за друга.
* * *
В конце 1921 г. после путешествий в Закавказье и Персию Хлебников вернулся в Москву совершенно больным. Несмотря на нездоровье, весной следующего года он снова отправляется в странствие, его спутником стал художник Петр Митурич, на руках которого поэт умер в июне 1922 г. в деревне Санталово под Нижним Новгородом. Скитальческая судьба, одарившая В. Хлебникова и опытом, и видением поэтических миров, подорвала жизненные силы, остановив посох поэта слишком рано – стрелки часов не дошли даже до роковой цифры – 37, выразив закон жизни гения в столь любимом им сочетании степеней цифры три: 3**2+3**3.
* * *
В апреле 1922 года, всего за два месяца до смерти Хлебников создал прозаическую миниатюру, посвященную ветке вербы, которая на тот момент послужила ему ручкой. Ею он и записал свое посвящение инструментам труда писателя, которые у каждого свои. В качестве ручек поэту служили в разные годы и игла дикобраза, и ветка колючего терновника. Даже здесь чувствуется особое единство Хлебникова с разными проявлениями природы, с ее древесной и животной жизнью. Это сродство с миром природы никогда не покидало его в минуты высшей сосредоточенности и творчества. В этом же отрывке есть слова: «Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!» И снова о веточке вербы: «Эта статья пишется вербой другим взором в бесконечное, в „без имени“, другим способом видеть его…»
* * *
У позднего Хлебникова много верлибров. Если в форточки хлебниковских стихов и раньше затягивало и не рифмованные строчки, и прозу, то в последние годы творческий отказ от рифмы, стал внутренней необходимостью и позволил его стихам пробрести дополнительные степени свободы. Как писал он в стихотворении «Я и Россия»:
Дал солнце народам Меня!
Голый стоял около моря.
Так я дарил народам свободу,
Толпам загара.
Стиху Хлебникова невозможно подражать. А учиться у него нужно этой
естественности, полному ощущению свободы, когда стоишь обнаженным перед морем и миром…
Закончить хочется тоже свободным стихом – верлибром, посвященным памяти поэта:
случайный
возникнет во мгле
«великий квадрат
не имеет углов»
окружность же вся
из угла
как будто
за словом
читается бор
великий
верлибр
Велимир
Примечание:
Ярослав Пичугин – поэт, журналист, фотограф. Автор 11 поэтических сборников, в том числе: «Древо лет» (2013), «Зимнее яблоко» (2018), «Мост Кентавров» (2021) и многих публикаций в периодике. Живёт в Москве.