Михаил Гундарин

Мужчины не плачут

(К. Курвуазье, А. Васецкий, М. Глазун)

Да, мужчины-поэты вместо того, чтобы плакать, пишут стихи… Но зачастую в них немало такого, что у не-поэта вылилось бы в эмоциональный призыв о помощи. Каковы же эмоции в стихах сегодняшних мужчин, как они формируют поэтический дискурс? Посмотрим на примерах.

Кузьма Курвуазье. Наивная брутальность. М.: Издательство СТИХИ, 2025. 48 с. (Серия «Сингл»)
Книга Кузьмы Курвуазье «Наивная брутальность» – это яркий, шершавый и намеренно антиэстетский проект, устроенный, так сказать, по принципу разорвавшейся гранаты: сначала – шок и осколки впечатлений, а потом – с трудом залечиваемое эстетическое увечье… В хорошем, в плохом смысле? Это у кого как. Если бы стихи все еще могли вызывать скандал, сочинение Курвуазье претендовало бы на скандальный статус.
Под бравым псевдонимом скрывается провинциальный автор, а в провинции (неоднократно приходилось это замечать) поэзия, с одной стороны, в полном загоне (а поэты – в числе безусловных аутсайдеров). С другой стороны – здесь она способна удивлять, потому что от поэтов еще чего-то реально ждут. И вот «хулиган» Курвуазье – он тут на месте. Может, и правда такие стихи способны произвести некий эффект?
«Василий – серийный убийца. Его жертвы под каждым кустом Крыжовника, малины, смородины На спинах с открытыми ртами. Механическая асфиксия – причина смерти. Приземляются мухи на серую шерсть. Но Василий за то, что он убийца серийный, Вместо тюремного срока, Получает миску кефира И банку рыбных консервов. А в качестве порицания Только лишь устное замечание Выслушивает кот Василий За то, что прилюдно глумился Над безголовыми трупами крыс и мышей.»
«Наивность» в этом стихотворении – как и в названии книги – это нарочито простой, почти детский, а иногда и умышленно корявый взгляд на мир. Те же котики. («Наш кот за 20 дней / Съел килограмм куриных шей»). За «брутальность» отвечают язык, темы и образы, намеренно доведенные до грубости, физиологичности, иногда до абсурдного гротеска («через кожу видны кишки / под юбкой ничего не видно / под юбкой ничего нет»). Наивен и оксюморон, скрытый в псевдониме».
Курвуазье работает с эстетикой контркультуры и просто маргинальности. Его лирический герой – житель заброшенных строек, дач, промзон, участник драк и немыслимых попоек («ядрёные русские вечера»). Это мир, как мы видели, убийце (хоть и из кошачьего племени) выносят лишь «устное замечание», а «пьяная пожилая пара, обмотанная полотенцами», предлагает выпить водки из чашки для китайской церемонии.
Поэт использует намеренно «плохую» поэтику: «корявый» синтаксис, нарочитые опечатки, смешение высокого и низкого стилей. Это, конечно же, осознанный художественный жест, попытка найти новый язык для описания абсурда и жестокости повседневности.
При этом вполне очевидно, что смысловое ядро этих стихов образовано несколькими повторяющимися вновь и вновь мотивами и темами. Среди них – повседневность насилия, являющегося базой для провинциального абсурда (можно, впрочем, сказать и наоборот – абсурд является базой насилия…) Драки, пьяные разборки, жестокость по отношению к животным и людям в этом мире привычны. Автор подаёт это без морализаторства, но и без цинизма, скорее с горькой иронией.
Еще – подчеркнутая, если не сказать навязчивая телесность и физиологичность. Тело в сборнике – всегда страдающее, больное, гротескное. Его постоянно пытаются починить, как «смывной бачок», или доводят до предела в криосауне («Свирепые русские женщины»).
На этом фоне разворачивается вечная драма одиночества, поиска чего-то своего… Герой – вечный «одинокий гопник», которого избегают даже в самой маргинальной компании. Его попытки соединиться с другими заканчиваются провалом («Изолятор»). Сквозь гротеск проступает трагичный вопрос: кто я в этом мире? «Медведь»? «Уникум»? «Серийный убийца» крыс? Ответа, конечно, нет.
Все это изложено ярким, сочным языком где околофутбольный сленг и бытовое просторечие (есть и обсценная лексика, книга, не зря помечена издателем «18+») помножено на псевдофилософские конструкты («Кризис среднего возраста – это средневековье») и словотворчество в форме намеренных ошибок. Где лихая силлабо-тоника сменяется верлибром, или просто нерифмованной миниатюрой-анекдотом…
Все это, плюс мощная энергетика, заключенная в каждой строчке создаёт эффект тотальной дисгармонии – чего автору и надо.
В общем, мощно, грубо, провокационно… Что ж – нужна такая поэзия, и сегодня, и всегда.
«Легко соблюдать обет молчания, Если живёшь в лесу один. Можно нарушать: Перекидываться фразами с мохнатой Сукой по кличке Лукерья. Сложнее держать обет круглосуточной речи В общественных местах, Непрерывно озвучивать внутренний диалог Даже во сне».

Антон Васецкий. Пользовательский опыт. Шексна, Издательство «Челнок», 2025. 62 с.
Поэтический сборник Антона Васецкого «Пользовательский опыт» представляет собой репрезентативное высказывание поэта-современника, чьё творчество ориентировано на рефлексию актуальных условий существования человека в цифровую эпоху. Удачен заголовок сборника — «Пользовательский опыт». Пользователей много, все мы – пользователи, собственно говоря. Поэт позиционирует себя как голос из хора, часть целого, вовлечённую во взаимодействие с, говоря близким лексике книги термином, интерфейсами сего мира.
Васецкий последовательно осмысляет коллективный опыт индивида, вынужденного существовать в рамках готового цифрового ландшафта, где такие категории, как чувства, отношения и память, редуцируются до статуса настраиваемых опций, подлежащих кастомизации, облачному сохранению или безвозвратной утрате в момент системного сбоя. Притом перед нами индивид, имевший некогда иной, «нецифровой» опыт. Его (наша!) участь не так проста, как участь человека совсем юного, для которого все это привычно. Увы, герою приходится принимать прекрасный новый мир и осваиваться в нем. Нелегко это, однако!
Нелегко и принимать самого себя как обитателя этого мира. Писал бы я литературоведческую статью, сказал бы, что центральным мотивом сборника выступает тема топологического одиночества индивида при кажущейся перманентной подключённости к тотальной коммуникации. То есть, вроде вместе со всеми в режиме 24/7 – а как хватишься, поговорить не с кем.
Еще один мотив книги – попытка обретения сущностной опоры в принципиально децентрированном и лишённом твёрдых оснований мире. Автор пристально, порой с навязчивой интенсивностью, всматривается в материальную реальность, пытаясь обнаружить в ней элементы подлинности: стихийность природы, физическую боль, тактильный контакт с объектами. Иногда кажется, что это некие ритуалы, направленные на возвращение к материальному и подтверждение собственного существования через простое повторяющееся действие. Но – не получается
Лирический герой сборника, этот типизированный «пользователь», чья внутренняя задача сводится к осмыслению собственной локации в депрессивном ландшафте, остается одиногким. При этом герой лишён пафоса романтического изгнанника – его позиция характеризуется изрядной долей самоиронии.
«Шире маши руками, чаще сучи коленкой. Хоть все живут, и только ты один не живёшь, вместо нытья и плача перед четвёртой стенкой жуй эту воду молча, неутомимый ёрш».
Маши, сучи, жуй – четвертая стена не разрушится все равно.
Указанные темы определяют и лексический строй книги. Широко используется цифровой и техногенный дискурс, репрезентирующий повседневность современного человека. Он закономерно сочетается с лексикой бытовой и приземлённой, что создаёт не столько эффект контраста, сколько эффект синтеза – единственно возможного языка для описания высоких тем (любви, смерти, одиночества) с позиции «пользователя».
Параллельно автор вовлекает в текст литературные и исторические аллюзии, вступая в диалог с общедоступными пластами культурного кода, который также становится частью осмысляемого «пользовательского опыта».
В формальном отношении Васецкий свободно оперирует различными регистрами: от классического стиха до верлибра и прозаических миниатюр, некоторые из которых не лишены иронической остроты. Да, с юмором здесь все в порядке – в том числе и с дозировкой горечи этого, в общем, непростого инструмента (запросто можно переборщить, но автор удерживает нужную пропорцию).
Но вот какая опасность поджидает поэта на пути отражения закономерностей: дефицит глубоко индивидуального, экзистенциально выстраданного высказывания. Как ни крути, хочется услышать от поэта что-то свое. Да, нечто внезапное, странное, может быть даже «дикое», ломающее если не матрицу, окружающую нас, то рассуждения автора об этой матрице… Но – в основном попадаешь на паузу.
«Ты можешь сказать что хочешь: «Привет», «Как дела?», «А помнишь?» – любому, кого не стало. Хоть бабушке, хоть отцу. Никто тебя не осудит. Надень только гарнитуру. И паузы, больше пауз. И штекер сожми в руке».

Максим Глазун. Из бранного. М.: Синяя гора, 2025. 304 с.
По степени эмоциональности – и критичности отношения к миру, а также некой радикальности внутреннего авторского прготеста, Максим Глазун помещается в воображаемой середине шкалы, идущий от холодноватой элегичности, грустной иронии и принятия мира в стихах Васецкого до бесшабашного разудалого лубка, отрицающего все на свете, в исполнении Курвуазье.
Автор занимает позицию высокомерного интеллектуала. Перед нами своего рода лаборатория, а то и полигон, где язык подвергается интенсивному испытанию на прочность, смысл рождается из столкновения культурных кодов, а лирическое «я» намеренно растворяется в хоре коллективных и чужих голосов.
Как точно подмечает в предисловии Марина Лемешева, Глазун – поэт парадоксальный. Его мышление афористично и стремится вывернуть наизнанку любую расхожую истину. Его поэтика построена на принципе коллажа и полифонии: в текстах сплетаются фольклор и актуальные мемы, классические аллюзии (от Цветаевой до Кафки) и язык соцсетей, высокая лирика и намеренно сниженная, «бранная» лексика. В общем – как и у Васецкого с Курвуазье. Но иначе, иначе (о чем речь впереди).
Авторский голос здесь часто нарочито скрыт, уступая место обобщающему «мы» – то ли как выражению коллективного опыта, то ли как «прикрытию общих черт», способу говорить о социально неудобных вещах. Тут, конечно, без лукавства не обходится – автор свой поэтический корабль направляет твердой рукой. И это, продолжая метафору, не фрегат, но подводная лодка.
Что ж, такова традиция в которой работает Глазун – ее можно назвать постконцептуалистской, вспомнив, например, такого замечательного поэта как Владимир Строчков (при этом стихи Глазуна более эмоциональны).
Как у концептуалистов и постконцептуалистов главный герой этой книги – сам язык, его возможности и «слепые пятна» в создании более-менее адекватной картины мира. Если точнее, перед нами сплетение различных социолектов, над которыми проводит опыты автор (попутно рефлексируя над природой коммуникаций: «глухие тоже не понимают друг друга» и т.п.).
Сквозь книгу проходит навязчивый мотив смерти, эпидемий, войн (как прошлых, так и современных), распада тела и памяти. История предстает каким-то хаотичным нагромождением катастроф, мифов и кровавых повторов, где «мертвые умножаются» и «прошлое пишут пошлые».
Тело в этих стихах хрупко, уязвимо и абсурдно. По сути, оно репрессировано социально-психологическим давлением. Поэтому стареет, болеет, распадается, его функции снижены до физиологических актов. Поиск идентичности в таком мире почти невозможен: герой ощущает себя «эпизодичным», «неоткрытым персонажем», «куклой» или «репликантом». Лирический герой хочет отречься от самого себя, уйти в коллективную смысловую плоть
«сомнительная буква эта я зависимая ветреная с краю я с языка слетает и в тая я муха в мёртвом сердце янтаря и мне милее ты тридцать вторая»
В текстах много примет времени, причем примет довольно мрачных. Но прямой социальной критики мы тут не найдем, неприятие окружающего зашифровано в сложных образах и ироничных парадоксах.
Стихи плотно населены отсылками, намёками, игрой слов. Автор использует искажения, окказионализмы, нарочитую неграмотность («бранное») как инструменты остранения. Ритмы часто имеют узнаваемый рэповый или песенный характер, что делает даже самые мрачные тексты динамичными.
Вот как этот, похожий на некую ритуальную заплачку
«смертью смерть всосав без костей рукав выходил в нули ой люли люли колыбельный звон жизнь всего лишь сон бродит тень вина как ты старина ножки аля франс лягушачий шанс маугли и ты красные цветы тем ли ты горишь свечечка малыш»
Что ж, чтобы плакать, поэту слезы не нужны – достаточно слов.

Примечание:
Михаил Вячеславович Гундарин, род. в 1968 году. Поэт, прозаик, литературный критик, редактор. Живет в Москве.