Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 3(41)-2025
Герман Власов
(Амарсана Улзытуев, Игорь Вишневецкий, Наталья Полякова)
Три минирецензии
Амарсана Улзытуев, «В Индию духа купить билет» (поэма), «Дружба Народов», № 8, 2025 и «Урал», № 8, 2025.
Замысел поэмы, писавшейся 33 года, настолько масштабен, что напечатать её удалось, разбив на две части, в двух «толстых»журналах (оба вышли в августе). Монументальное полотно, сродни огромным по размеру картинам Ильи Глазунова, охватывает, казалось бы, разные пласты истории человечества, но, благодаря драматическому движению этих пластов, обнажается живой нерв поэмы – духовные поиски человека. В отсылке в самом названии к «Заблудившемуся трамваю» Гумилева задан ритм движения и резкая смену декораций, с той только разницей, что пытливый взгляд старика, умершего в Бейруте, созвучен улыбке то ли индуса, то ли непальца в метро. Причем,
Надо же, так светло улыбаться…
Русский ли ты добродушный или бурят хитромудрый, украинец веселый, премудрый еврей,
Родина, вероятно, у всех одна – эта божественная улыбка
В поэме много Индии – это Индия дхарм и пустотности, Кришны на поле Куру, но есть и сцены из нашей повседневности, «подсвеченные» иным светом:
Какой-то незнакомый свет –
Не нужно сожалеть, не нужно злиться
И смысла в ненависти нет.
Откуда сил берешь на эти краски,
Бурля по площадям толпой,
Индийской неги панибратской
Покачивания головой.
И я с планшетом в радостном угаре
Смиренно волочусь за каждым сари,
А повод дай и вправду тут
Как дети пляшут и поют
Буддийский демон-искуситель Мара, тридцать три воина Гэсэр-хана и тридцать молодцев Черномора; боги, персонажи мифов и сказок, просто приметные прохожие – всё это движется, носится в безумном маскараде, заставляя ощупываться, заставать себя неожиданным, и, проснувшись Буддой, задаваться вопросами:
В глазной хрусталик мудрецов,
Как бы из грез несбыточных улов,
В нирване вод резное тело рыбы
В студеном холодце из леденцов,
Работы бездн и мудрости без слов,
Играющий неведомые нимбы
По совершенству строгой чешуей,
И намертво, и наглухо немой,
И сахарной схороненный струей,
Круги кругов и синие изгибы
Вершащий небожитель под водой…
или:
На котором легко до того
Загораются зоркие свечи,
Фитильки далека твоего,
Я люблю, я пою, я играю
И не знаю совсем ничего,
И не ведаю что продолжаю,
И огнем полыхаю кого…
Но пылая свечи головою,
Сквозь санскрит я любуюсь порой –
Языки как слоны к водопою,
Молодые идут за тобой…
Несмотря на частое цитирование священных текстов (Праджняпарамиты, Упанишады, Бхагаватгита, Джаммапада; упомянута даже мантра Джай Гуру Дэйва Ом) – автор, скорее, придерживается сплава суфизма, буддизма и индуизма, равно, как и своей поэтической интуиции. Такой поиск себя – цельный и безграничный – позволяет выходить за рамки, смешивать несмешиваемое и – самое важное – открывать новый и неповторимый собственный язык:
Зачем она, запрягши свиристеля,
По бездорожью ночи колесит
Вселенскою телегою – без цели.
Как будто безутешная вдова,
Как будто обезумевшая с горя,
Она вся – сон, вся – синь, вся – синева,
И бездна непосильная во взоре.
И пелена в обугленных очах,
И лик ее в улыбке умиленной,
И плачущий младенец на руках,
Безумием ее воображенный
Игорь Вишневецкий, Пробуждение: поэма; послесл. Ю. Орлицкого. — М.: Новое литературное обозрение, 2025.
Еще одна масштабная поэма, над которой автор «работал пятнадцать лет», выбрав в качестве основных тем «путешествие в пространстве и времени, обретение подлинного «я» и языка, на котором «я» говорит». Имея за плечами консерваторское образование (класс композиции), Вишневецкий методично выстраивает систему зеркал, образующих вместе мозаику или некий калейдоскоп, а в сумме дающей читателю портрет личности автора.
Пространство поэмы разделено на Старый и Новый свет, а время – на двенадцать частей, «ибо дюжина лежит в основе нашего
временного счёта». Есть в поэме и «сверхъестественное начало», а именно переписка с умершими поэтами (упомянуты Саути, Шелли, Хлебников, Пушкин и многие другие) и сотворчество с ними. Автор и герой – разделены (герой – одна из множества масок).
Именно «несостоявшееся композиторство» автора задает развитие четырех тем, причем, «главная тема поэмы — постепенное обретение языка: «вбирающего, преображая, мир». Вишневецкий кажется один из немногих современных поэтов, не боящийся ставить большие вопросы и ускользать таким образом от бытовой фрагментарности. Так в поэме «ВидЕние» («Новый мир», 2, 2020), написанной терцинами, действие происходит в Венеции, а ее герой, как и Данте, имеет двух провожатых.
Фигуры больших поэтов прошлого (Гессе называл из бессмертными – вспомним его Гёте и Моцарта) – куда значительнее и достовернее, а их книги подчас больше говорят нам о будущем (у Вишневецкого именно призыв «Трубы марсиан» Хлебникова убедил его поступать на филологический). А вот знакомая гуманитариям атмосфера библиотеки, «где пыль пьянее, чем наркотик» и где можно представить себя, стоящим на утесе с врученной «тяжелой лирой»:
на Моховой воспеть — покой, который
стал мне поддержкой в мой смятенный век,
всегдашний – под приспущенною шторой –
их полумрак (идёт ли долгий снег
или ведут немые разговоры
деревья за окном на Моховой <…>
<…> под люстрой, под колонной,
как у ствола какого-то, стою
под ветром озарений и прочтений –
уже как бы в сверхбуквенном раю
вне тени стен и планетарной тени,
в лесу из диких смыслов – и мою
рвёт шевелюру мощный, предвесенний
внезапный шумный ветер, что в душе
связался с обретеньем пониманья,
и светит мне не люстра – Солнце, ше=
лест листьев книжных, мирозданья
бунтарский шум, я повторюсь: в душе
счастливой мощный ветер пониманья
Итак, герой отдельно от автора совершает путешествие сознания в пространстве и времени, ведёт диалоги с бессмертными и выступает в роли соавтора их произведений. Такое глубокое погружение и нужно для Пробуждения – нескольких минут после ярких снов. Впрочем, вместе с утренней свежестью и читатель, надеюсь, преисполнится и долей юмора (всё-таки прав был Гессе!)
Воображаемый разговор – 1:
Автор. А, сочинитель шинельных од!
Пушкин. Вы бы меньше прислушивались к Вяземскому. Они и сам потом сочинял трубные и барабанные, на войну с англичанами и турками: ирландская кровь взыграла. Впрочем, это было уже без меня.
Автор. Откуда вы это знаете?
Пушкин. Однако же вас не удивляет, что я вам ответил! Вижу, с призраками вы на короткой ноге.
Автор. Вот теперь не знаю, что и сказать.
Пушкин. А ничего не говорите <…>
Наталья Полякова, Переплывая лето. – М.: Лиterraтура, 2025.
Новая, пятая по счету книга Натальи Поляковой – наиболее яркая и самостоятельная, где состояние «лета» – пора зрелости, и где силуэты зимы и запахи весны, обрели узнаваемые очертания, а обещанное ранее – сбывается. Книга начинается с ранних текстов, которые предваряют, очерчивают поздние: так трава прорастает прошлогоднюю листву и так через новый дизайн комнаты порой проглядывают выгоревшие обои прошлого века, повседневность уже другого времени, с которым связывает детство:
Саднит порез, и больно мыть посуду.
Найди себя. Теплей, ещё теплей…
Нет, холодно. Одни снега повсюду.
Снега и дом в сиянье золотом,
Где выросла, где редкий гость теперь я.
Слова пришли, как взрослый мир, потом.
Вначале были птицы и деревья
Итак, лето – вершина года, с которой можно осмотреться, откуда далеко видно. И – это не осень, где впору предаваться воспоминаниям и ностальгировать. Напротив, тут пойман свой ритм жизни, её смысл, найден свой язык, удачно продолжающий традицию предыдущего поколения (само название книги «Переплывая лето», кажется, удачно подсказано Ириной Ермаковой):
Шуми, шуми, пока не износилось
Тряпьё моё, пиджак мой полосат.
До-садный шум, где скоро будет сад.
Весна включила радио скворешен.
Язык скворцов и остр, и подвешен.
Он целится то в сердце, то в висок.
И шум растёт во мне наискосок.
Я так у-дачно пугалом назначен.
Пиджак на гнёзда птицами растрачен.
И брызнет из проклёванных пустот
Зелёный шум и речью прорастёт.
Здесь всё наполнено драматизмом действия: цыгане и похищение, сад и яблоки, морская тема (рыбак и рыбачка), бытие и Бог:
В тумане рыжем, в рыжей шелухе.
В нём яблоко, как брошенное слово,
Над ним засохший зонт болиголова.
Прощает плод бессилье сонной ветки.
Впадают в спячку бурые медведки.
Свой лабиринт покинул короед.
А я молчу, во мне ни слова нет.
Дитя земли – трава, чертополох.
И слово – выдох, и молчанье – Бог.
Но, пожалуй, самое трогательное и лиричное – ощущение тонкостенности, недолговечности созидаемого земного дома, а потому – ценимость всякой детали, ее говорящесть. Предметы – звучат, а сами слова, наверно, весомее и реальное того, что они определяют:
Переходя на шаг, на шум, на шорох.
И мы в словах, как в будущем, не те.
Мы – дети, заблудившиеся в шторах.
Найди меня и за руку возьми,
Я буду в платье белом, ветхом тюле.
Так жизнь берут у прошлого взаймы
В каких-нибудь Саратове и Туле.
На стареньком диване, на тахте,
На грубых досках стёртого паркета.
Так долго жить на ощупь в темноте,
Что нам её не отличить от света.
Могут ли стихи, настоенные на прошлом, предсказывать будущее? Я не знаю, но, кажется, один ранний образ уже нашел новое воплощение в настоящем:
С губами-нитками, глазами. Кукла вуду.
Ты завязал мне руки узелком.
Я не жива и жить уже не буду.
Но та, другая, связана со мной
Бумажным сердцем, платьицем шуршащим.
Она дрожит, она живёт с иглой –
Сквозною болью в сердце настоящем.
Примечание:
Герман Власов – поэт, переводчик, редактор. Живёт в Москве.