* * *
Вот так вода живёт –
сама в себе, и лёд
ещё не истончился,
но свет уже случился.
Смешались верх и низ,
и звёзды вознеслись
с водой, вольнее воли –
и вытекают из
себя и Божьей боли.

* * *
К стеклу оконному снаружи
лицо прильнуло, как вода,
кусок реки, любви и стужи,
слезы толчёная звезда:
как будто прорубь в пустоте,
начало чуда, зависанье
весны и ужаса касанье,
и смерть живая в красоте.
И четырёх небес мерцанье
в оконном, Господи, кресте.

* * *
Кто-то прошёл за окном в окне,
а потом – по спине,
инеем ужаса весь зарос.
Это мороз.
В голое зеркало не смотри:
может быть, он внутри.
Топишь камин – значит, он в огне, –
видишь, темно в окне…

* * *
Разлив гранёной синевы,
засосы солнца – страх и нега.
Сирени хлыст без тетивы
вывихивается из снега.
Се вылет ветви – не полёт,
а воздуха освобожденье
и смерти новое рожденье –
она одна весной живёт.
И горы старые встают,
и жадным снегом небо пьют,
и ходят всюду и нигде,
и отражаются в воде.

* * *
От трясогузок длиннохвостых
до дрожи вод, где ходит дух,
сады выращивает воздух
и свет, и слух,
и звук, и тень, и дым осенний,
и в дёснах яблока – уста.
И входит вся, без потрясений,
как заступ, в землю – высота.

* * *
Божьей горы подножье –
вот снегопад без хлеба.
Хлопают хлеба вожжи –
в ноздри домашней дрожью.
Клинопись птичья, божья –
все запятые с неба.
Оттепель запропала.
Север. Сползают горы
долго с плеча Урала
в прорву, в её просторы.
Конь выпивает речку.
Дедушка скажет: – Мальчик,
ты намотай уздечку
через ладонь – на пальчик.

* * *
Теперь не темноту,
а тьму люблю, когда
то соловей во рту,
то ржавая вода.
Ещё во сне кричу –
да не хватает сна:
чем выше я молчу,
тем ближе тишина.
Последняя моя
живая синева
по самые края
собой нальёт слова.

* * *
Было море горьким – стало гладким,
тёплой плотью вытянулся мёд.
Чтобы не казалось море сладким,
на буксире скляночка всплакнёт.
Гнётся в небе зеркало прямое –
это наших взглядов лёгкий труд.
Берега выходят из-под моря –
выше моря камушки кладут.

* * *
Дерево. Пламя. Дым.
Ветер и облака.
Дальше – небесный крым
и океан-река.
Дерево. Млечный путь.
Дым. Океан-слеза.
Чтобы тебе вернуть
взгляд твой в твои глаза.

* * *
Рыба молчит в пруду,
сделал рыбак во льду
дырочку с тишиной –
тоже молчит родной…
Снежного внешний вид
весь переходит в стыд.
Кто же теперь навзрыд
первый заговорит…
Словно война в стране –
вся тишина на дне.
Ветер на леске не
плачет, как на струне.

* * *
Птица ворует глаза, и птицей
станут глаза: над лесной ресницей
и над водицей летают, – боже,
просто мороз по коже.
С рук не берут ни вина, ни хлеба,
прямо насквозь пролетают небо,
бога насквозь пролетают тоже
так, что мороз по коже.
Буду слепой – и увижу птицей:
чья-то душа над живой водицей,
всё это ночью на свет похоже
и на мороз по коже.

* * *
Всюду звёзды смотрят сами
мёртвой медной бирюзой,
посолив глаза глазами,
встречным снегом и слезой.
Щукой щурится на стуже
по-монгольски полынья.
И течёт вода всё туже,
словно дерево снаружи
или бог внутри меня.

* * *
Вскрикнет во сне половица.
Кто там повсюду стучится?
Ливень – как в стенку горох.
Время без нас превратится
в вечность, которая – бог.
Вспыхнет в аду сигарета –
видно её за версту.
Ночью, в деревне без света,
ем в темноте темноту.

* * *
Лапка еловая, птичья, моя,
хвойное пёрышко, в горле иголка.
Из-под сугроба покажется ёлка,
словно зелёный костёр бытия.
Или Батыя густые глаза,
словно иголки в зрачках похудели.
Новое небо вонзается в ели –
увеличительная бирюза.
Или гроза и пушистая пыль –
света и влаги в полях опахало:
хвойные радуги конский ковыль
льёт по глазам, чтобы в рот не попало.

* * *
Мы – долгий сон воды,
но сон – воды короче,
и Господа следы
на ней светлеют к ночи.
Яснеют вдоль реки,
круглеют, как морозы:
сосновые пеньки,
янтарные занозы.
Вот дно, вот окоём, –
а мы на свет качнёмся,
когда в воде вдвоём
одной водой очнёмся.

* * *
Сердце летать устало,
воздуху нынче мало –
вот и лежит во мне
прямо на самом дне:
ниже души и праха,
видишь – летит рубаха
в небе, что на дворе,
на бельевом шнуре
ниже души и тела –
слово упало в дело:
бедное, ждёт, когда
вылепит нас вода.

* * *
Трещали выростом, как чернозём на глинах,
чесали воздухи – хоть яблоком кричи –
складные ножики кузнечиков старинных,
складные ножницы швейцарской саранчи.
И время вышло, не отбрасывая тени,
из яблонь, сыплющих Вселенную в шатры,
и опускаются на яблоки-колени,
и катит яблоки то в гору, то с горы.
И сердце дрогнуло – пора остановиться,
и воду плоскую придвинуло к лицу:
встают глаза, цепляются за птицу
и тянут карее, двукрылое к Творцу.

* * *
Если положить фонарик на землю,
то тень собаки ляжет на облака –
нет, на кроны деревьев –
и под ней шевельнётся бог.

* * *
Небо выпило стекло –
и окно летит без дома.
Это небо мне знакомо –
и земле моей светло.
Я живу – земля-землёй,
как забитая пехота
в поле с медленной петлёй
из огня и самолёта.
Глажу жаркое окно
распахнувшейся теплицы,
где из первых ягод птицы
пьют непьяное вино.

* * *
В ботве картофельной полынь
встаёт на цыпки, как цитаты,
всегда поля великоваты –
и кое-где растёт латынь.

Искусан воздух, но полынь
прекрасна, и в провалах речи
то мотылька прольёт латынь,
а то капустницу – на плечи.

* * *
Задержавшийся в дереве дождь
ночью выпорхнет, чтоб огорошить
лопухи, позабывшие дрожь,
если дерево вздрогнет, как лошадь.

Если Дрождь, если Бождь, если Мождь
прямо в сердце целует, покуда
бережёт невозможное чудо
задержавшийся в дереве дождь.

* * *
В воду лицо вжимать,
чтобы увидеть мать
в небе чужом – на дне,
в бездне, в глубоком сне,
в смерти почти, когда
смотрит в глаза вода –
выживший в небе дед,
это ни тьма, ни свет:
всюду, зато, везде –
прямо в живой воде
от твоего лица
ямка останется.

* * *
Наклониться к воде –
наклониться к себе,
отражённому здесь и везде,
вон чешуйка блестит на губе:
вон чешуйка плотвички-синички, плотвы
и синицы небесной двойной синевы –
между мной и водой
пахнет светом большим и бедой,
раздвоеньем лица и лица –
на холодной ладони Творца.

* * *
Выдох взыскует речи,
воздух расправит плечи
и начинает вдох –
медленно, издалече
в кровь затекает бог:
вымолчит, что такого,
и тишину и стыд,
губы твои – подкова:
не разогнёшь, и слово
смыслом в тебе болит.

* * *
Призрак крапивы – ожог,
ложное пламя в ладони,
словно сжимаешь снежок
или смычок Альбинони.

Долго крапива жива
первым касаньем в неволе:
крошечные жернова,
словно пропали слова
и набираются соли
память травы и трава –
плазма сознанья и боли.

* * *
Глина сжимает себя в кулаки –
засуха – вдоль реки,
выпитой нами, где дух воды
рыбьей тропой соберёт следы
перехожих библейских коз
в золотую цепочку слёз:
божьи твари прошли по дну,
озираясь, сквозь глубину
прямо в ближнюю высоту,
где мальчишка, с тоской во рту,
машет удочкой на мосту.

* * *
Где птица – вся из сердцевины,
из сердца неба – надо мной,
там разрывает паутины
лицо любви, лицо рябины,
лицо в толпе, в толпе лесной.
В лесу не больно быть рябиной,
чужой, серебряной, старинной
в толпе, бредущей на убой,
как в море ужаса – Мариной,
как в поцелуе сладкой глиной
с навек закушенной губой.

* * *
Небо сюда несут
зренье и осязанье,
бог наклоняет пруд –
всюду течёт в сосуд
острый хрусталь сознанья,
в воздухе крепнет кость
голода, горла, речи,
смерть просмотрю насквозь –
вижу: земная ось
богу легла на плечи…