Екатерина Иванова
Священная жертва. Игорь Меламед
Меламед И. О поэзии и поэтах: эссе и статьи. М.: ОГИ, 2014.
Книга статей Игоря Меламеда «О поэзии и поэтах» вышла в свет после смерти ее автора. Его не стало 16 апреля 2014 года. Боль от этой утраты никогда не отпустит тех, кому Игорь был дорог не только как блестящий поэт, проницательный критик и талантливый эссеист, но и как человек.
Но, конечно, выход этой книги – это повод не только вспомнить Игоря, еще раз мысленно услышать его голос, который так явственно звучит с этих страниц, но и вступить с ним в диалог и продолжить разговор о главных вопросах бытия искусства в «черном раю» современности.
Павел Басинский в небольшом предисловии к книге высказывает опасения, что взгляды Игоря Меламеда на искусство «кому-то <…> не понравятся». «Иногда, читая эти статьи, – продолжает он, становится страшно за него. «Игорь! Нельзя ли полегче!» <…> “Эти статьи не провокация для дискуссий, а повод к личным размышлениям. И, конечно, их лучше читать вместе со стихами».
По-человечески понятны опасения критика, оберегающего память друга от посмертных нападок, но вряд ли можно согласиться с его суждениями по существу. Эссеистика Меламеда не только дополнительный штрих к творческому портрету поэта, предполагающий некие личные, ни в коем случае не публичные размышления на тему… Тезисы, представленные в ней, ценны сами по себе и являются органичным развитием традиции русской религиозно-философский мысли.
Книга состоит из трех разделов. В первом собраны тексты, посвященные проблеме кризиса поэтического слова. Во втором представлены статьи-очерки о творчестве поэтов-современников. В третьем – воспоминания автора о некоторых эпизодах его литинститутской молодости, связанных с семинаром Евгения Винокурова, и о коротких встречах с Арсением Тарковским.
Причины кризиса поэтического слова, по мысли Меламеда, заключаются в том, что в XX веке были отравлены источники поэтической новизны («Отравленный источник»), в том, что в культурным пространстве иссякла поэтическая благодать («Совершенство и самовыражение»), а бессмертная нерукотворная гармония, являющаяся даром Бога, уступила место гармонии рукотворной. Благодатные дары более недоступны культуре, и это невозможно восполнить никакими человеческими усилиями. Поэтическое творчество перестало быть чудом, а стало делом техники, навыка, приема.
Богословский термин «благодать» является центральной категорией эстетической системы Меламеда. Поэт использует его в переносном значении, подобно тому, как использовал богословские термины Владимир Вейдле – культуролог и литературовед, в чьих трудах проблема кризиса искусства поставлена с наибольшей остротой.
В трактате «Умирание искусства» Вейдле пишет об искусстве как о языке религии, потерявшем свой предмет. Соответственно, и язык, описывающий реалии искусства, приобретает некоторые черты языка богословского: в нем каждому понятию науки о литературе соответствует некий аналог в религиозной сфере, а само искусство предстает как «таинство», во всем подобное таинствам церкви. Таинство же совершает Бог в синергии с человеком.
Именно эту мысль продолжает и развивает Игорь Меламед применительно к поэзии: «Гармонический строй и лад, строение и состав русской поэзии формируются благодатно. Совершенная поэзия имеет метафизическую природу» («Совершенство и самовыражение»).
Благодать – это центральная категория христианской сотереологии (учении о спасении), – дар Божий, направленный на спасение человека. Через благодать происходит исцеление человека от греха, обожение, что и является целью христианской жизни. Разумеется, прямое понимание слова «благодать» применимо не столько к художественному творчеству, сколько ко всей целостности человеческого бытия. Творчество само по себе не спасительно, а известная мифологема Серебряного века об искусстве как об альтернативном пути религиозного делания, альтернативной церкви, заменяющей и вытесняющей традиционную религиозность, не только не верна, но и опасна. В Бердяеве Меламед видел чуть ли не главного оппонента всему, что является истиной в понимании природы творческого процесса, и всячески подчеркивал обыкновенность жизненного призвания поэта. Истончение поэтической ткани, «болезнь стиха» – лишь одно из следствий «самозатворения человека от верхней реальности», как об этом пишет религиозный мыслитель и культуролог Ханс Зедльмайр, но отнюдь не главное и не единственное.
Однако как метафора понятие «благодать» очень точно описывает природу художественного творчества, как синергии божественной гармонии и человеческого голоса и слуха, эту гармонию воспринимающего и придающего ей земные формы. Именно «союз и гармония», а не «диктат языка». Отнюдь не отказ от индивидуальности, но преображение ее.
Поэзия – это дар Божий. Для Меламеда это так в прямом смысле слова. В его рассуждениях нет никакой метафоричности, иносказательности, зазора для несогласных, мировоззренческой терпимости (может быть, так, а может – и иначе). Он пишет, соблюдая заповедь: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет»: «Произошло, по сути, вторичное грехопадение: новое, но на сей раз вполне осмысленное освобождение творения от Творца. Разнообразные гуманистически-просветительские доктрины, неслыханные прежде требования прав человека, свободы слова, совести и т. п. были, как выясняется, изначально тронуты порчей. Возвышенные идеалы потому оказываются столь мучительно несбыточны, что права человека становятся правами Черни, которая, обретая их, уничтожает иерархический миропорядок. <…> В терминологии нового времени самое, пожалуй, бессмысленное выражение – «поиски истины». Это всегда и наиболее бесплодное занятие. Тому, кто обрел Христа, больше нечего искать. Самое трудное отныне – не потерять Его». («Поэт и Чернь»).
Можно сказать, что Игорь Меламед был рыцарем христианских ценностей и утверждал их с бескомпромиссной прямотой. Эта прямота и составляла неповторимый тембр его голоса, необыкновенную убедительность (для одних) и возмутительность (для других) его высказываний. Его слова можно или принять целиком, или так же целиком – отвергнуть. Не буду скрывать, что я отношусь к первой категории его читателей, читателей, принимающих целиком и исходные мировоззренческие христианские предпосылки, и выводы из них.
В критике утвердилось мнение упрощенное, да и просто ошибочное о том, что благодатная природа поэтического творчества в понимании Меламеда означает отказ от индивидуальности и примитивизацию. Однако совершенно очевидно, что классическая ясность в его понимании отнюдь не отказ от индивидуальности, но преображение стиля, то есть, совсем напротив, высшее проявление потенциала творца.
Гармоническая ясность аристократична, а потому непонятна «культурным массам». Противостоит ей как раз простое и понятное: плебейская «красивость» или более культурное явление – «поэзия приема», создающаяся с расчетом на то, что автора и читателя объединяет не общее поле эстетических предпочтений, а общие правила поведения в литературном пространстве. «Рукотворная гармония» – гармония «приема», эклектична по своей сущности.
Нерукотворная гармония есть совершенство. Но что же представляет собой «самовыражение» по существу в отвлечении от исторической конкретики? Как показывает Меламед, это возможность добиться гарантированного результата путем механического соблюдения ряда правил. Правила могут меняться в зависимости от конъюнктуры. Это может быть, например, отсутствие рифмы и наличие нецензурной лексики. Или, с другой «стороны»: пресловутая «деталь», которая, «вывезет», «народность», оптимистичность, социальность, безыскусность, и даже религиозность. Все, что потакает вкусу «черни» как явления не социального, но культурного («Поэт и чернь»). «Техничное» понимание сути поэтического процесса практически исключает возможность творческой неудачи, потому что всегда можно сказать, что так и было задумано.
Статьи Меламеда о глубинном кризисе поэтического высказывания были написаны в 90-е годы, в эпоху победившего постмодернизма, иронии и тотального отрицания, во время, когда прямое поэтическое высказывание казалось невозможным, хотя именно тогда и создавались многие поэтические шедевры, незамеченные современниками. Но и сегодня, когда в поэзию на законных основаниях вернулись искренность и исповедальность, и даже социальность не кажется уже зазорной, тезисы Меламеда не теряет актуальности. Ведь в основе кризиса поэтического мышления, который он описал, лежит главный соблазн творчества – соблазн профанации таинства: «Это – как будто все та же гармония, но стихи почему-то не трогают, и к числу шедевров их явно не отнесешь. О подобных стихах обычно говорят: холодное совершенство. Такое определение кажется мне наиболее уместным. Холодное совершенство – то же самовыражение, ибо стихи написаны не по «требованию Аполлона», а «гармония» их создана навыком и мастерством».
Поэт должен иметь мужество и силу воли, чтобы сохранять целомудренное молчание, когда его не требует «к священной жертве Аполлон». Сам Игорь выполнял это правило неукоснительно, и можно только догадываться, какой ценой давалась ему эта творческая аскеза. Как мало он написал! Как много он сделал! По-другому и быть не могло, потому что каждое стихотворение, каждый текст был для него равнозначен огромному душевному потрясению. Таких стихов просто не могло быть много.
Эстетическая концепция Игоря Меламеда подчеркнуто полемична. Круг проблем, которые его интересуют, столь необъятен по внутренней наполненности, что может стать поводом для дискуссии в самых разнообразных сферах, хотя по существу в критике обсуждался только вопрос о том, имеем ли мы право говорить о зависимости творческого порыва человека от Бога.
Однако есть и другие поводы для дискуссии. Всегда ли творческий дар и его реализация – дар от Бога? На этот вопрос Меламед отвечает недвусмысленно положительно: «всякий талант – от Бога, даже «кощунственный» дар Маяковского. Демонизм может быть присущ личности гения, но не его творческой природе. <…> В совершенном произведении происходит «примирение» метафизики и эстетики. Личный демонизм художника просветляется благодатью» («Совершенство и самовыражение»).
С точки зрения Меламеда, «тема» поэтического высказывания, до известного предела, разумеется, не важна. Служение истинного художника всегда проповедь, потому что в его даре отражается весть о Дарителе. Поэтому поэзия – всегда проповедь, и состоит она в том, что художник служит красоте и гармонии, а гармония – это отнюдь не характеристика формы, не прием, который может быть взвешен и поименован, но живое ощущение присутствия Бога в этом мире.
Однако многие поэты духовного поиска совсем иначе расставляют акценты в этом вопросе. «Всегда ли вдохновляющая художника духовная сила имеет божественную природу? Возможна ли такая духовная направленность истинного произведения искусства, которая вводит читателя, зрителя, слушателя не в область света, а в область болезнетворного мрака?» – спрашивает Светлана Кекова и приходит к выводу о том, что «проблема смысла, высшего назначения, оправдания творчества в своём пределе не имеет окончательного, так сказать, «благополучного» разрешения».
Несколько глав книги Олеси Николаевой «Православие и свобода» посвящены вопросу о том, может ли творческий дар быть соблазном.
Все эти сомнения отнюдь не беспочвенны, особенно принимая во внимание современное состояние искусства. Но они не то, чтобы совсем неизвестны Игорю Меламеду, но, если так можно сказать, неинтересны. Его собственный творческий опыт, по всей видимости, ставил его перед реальностью только одного соблазна: соблазна профанации таинства.
В статье «Совершенство и самовыражение» Меламед дает весьма жесткую оценку поэтического наследия тех, кого он считает адептами «рукотворной гармонии». Речь идет об авторах, чье творчество определило духовный облик XX века, – Цветаеве, Пастернаке, Мандельштаме и Бродском. Последнего Меламед называет «гением самовыражения».
Особая роль здесь, по его мысли, принадлежит Пастернаку, который, показал саму возможность «рукотворных чудес» и увлек этим Цветаеву и Мандельштама. А Бродский сотворил «чудо», которое оказалось легко воспроизводимым, и его тень накрыла «постбродскую» поэзию, лишив ее менее одаренных представителей индивидуальности.
Мысль о неблаготворном влиянии Бродского на последователей и в 90 годы не была новой. Сегодня же она стала чуть ли ни общим местом. Но Меламед возлагает ответственность не на его неудачливых продолжателей, а на самого мэтра, чей творческий путь оказался для них соблазном.
Все это так. Однако творческий путь Бродского не повторяет ли агонию искусства в XX веке? Его отказ от гармонического совершенства (вынужденный или добровольный?) не есть ли следствие того, что наиболее чуткие, наиболее талантливые натуры болеют болезнями века в самой тяжелой форме? Об этом стоило бы поразмыслить.
За частными суждениями Меламеда о творческих неудачах Бродского, Цветаевой, Мандельштама – общая концепция неприятия модернизма как миропонимания, модернизма как явления антихристианского по форме, в основе которого лежит насилие над миром и языком.
Самовыражение строится на поэтизации насилия не как темы, но как способа отношения художника к миру: насилие над эстетикой, читателем, здравым смыслом и языком.
Меламед отрицает отнюдь не все достижения модернизма, но только деструктивную их часть. Идеальным поэтом для Меламеда является Александр Блок– рыцарь поэзии нового времени, который продолжает служить гармонии, когда гармония уже невозможна.
Однако «невозможное человекам, возможно Богу». И если поэзия – это чудо, то можно ли говорить о том, что оно когда либо было «возможно»? «Возможность совершенной поэзии, – пишет Меламед, – «само ее существование в «черном воздухе Ада» свидетельствует о непрекращающемся Промысле в мире, гармонический образ которого окончательно разрушен». Поэтому вслед за Вейдле констатирую умирание искусства, Меламед оставался и автором и читателем современных стихов.
***
Книга Меламеда – не только о поэзии, но и о поэтах.
Нельзя не заметить рискованности такого перехода: от того, что все иссякло, к тем, кто все еще пытается творить на пепелище, чье существование зависит от того, возможно ли еще чудо поэзии в катастрофическом воздухе XX века или уже нет?
Во второй части книги собраны очерки о жизни и творчестве Евгения Блажеевского, Бориса Викторова, Ирины Хроловой, Марины Георгадзе, Анатолия Богатых.
Игорь Меламед не считал себя литературным критиком и брался за перо только, если ему было необходимо высказаться, если он знал, что может сказать то, чего не скажет никто другой. Поэты, о которых он пишет — это те, кто был частью и его читательского опыта, и его жизни. Однако в суждениях Меламеда нет пристрастности дружбы, нет и попытки сгладить острые углы и противоречия. Он показывает разные судьбы непохожих поэтов, чьи творческие поиски далеко не всегда протекают в русле, близком ему. Например, в статье о Евгении Блажеевском читаем: «Не была ли утрата веры в чудо самой мучительной потерей для поэта? И, может быть, не о «выборе пустоты» стоит говорить в этом случае, а об исчезновении благодати, Среди лирики Блажеевского немало стихов высочайшей пробы, которые, я уверен, украсят будущие антологии русской поэзии последней трети XX века <…> Но при всех ее достоинствах, зрелая, наиболее совершенная поэзия Блажеевского почти лишена просветления» («Судьба и поэзия Евгения Блажеевского»).
Выход книги статей Игоря Меламеда – это, безусловно, весомый повод перечитать стихи этих смертных служителей бессмертной гармонии, среди которых я хотела бы выделить замечательного поэта Ирину Хролову. Ее последняя книга «Я жива» была составлена Игорем Меламедом в 2004 году.
Нужно отметить, что в воспоминаниях Меламеда нет ничего от «литературного анекдота». Ни слова насмешки, ни слова в осуждение. Для Меламеда важно показать, что в поэзии дан образ человека-автора в его высшем проявлении. Уровень мастерства, писательская честность, ответственность перед даром – все это для Меламеда-критика только повод разглядеть в реалиях творчества и биографии небесный замысел об этом человеке.
А сам он – только тень на краешке их судеб, скромный свидетель, чьи свидетельства всегда преисполенны любви.