Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(10)-2016
Илья Рубин
Революция
Илья Давидович Рубин (1941 – 1977) родился в Москве. Учился в Институте тонкой химической технологии, в МХТИ им. Менделеева, затем на филфаке МГУ. Работал на Дорхимзаводе, в Институте элементорганических соединений, откуда был уволен в связи с его открытым заявлением против политики СССР и ввода войск Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 г.
Автор стихов, рассказов и философсколитературных статей. С 1974г. – гл.редактор самиздатовского журнала «Евреи в СССР». Эмигрировал в Израиль в 1976 г.
Печатался в журналах «Сион», «Время и мы», «Континент», «Клуб», в израильских газетах. Книга стихотворений и статей «Оглянись в слезах» вышла посмертно в 1977 г. в Иерусалиме. В России в 90е годы отдельные публикации осуществили журналы «Огонек» и «Согласие», а также юбилейный сборник МИТХТ 2000 г. Позднее ряд произведений Рубина напечатал журнал «Грани» (МоскваПарижМюнхенСанФранциско).
Поэма «Революция» приводится по рукописи, перед отъездом оставленной автором Ольге Постниковой и опубликована в сборнике «Глоток кислорода», Москва, 2000.
.
Револющия
(поэма)
невиданной революции…
П. Коган
1
И начинают каблучки пажей
Выстукивать чечетку мятежей.
И засоряют память площадей
Цвета знамен и прозвища людей.
И пулеметы лезут на балкон,
Захлебываясь лентами окон.
Невыносимо низок потолок.
Невыносимо гениален Блок.
Невыносимы шорохи знамен,
Которым нету дела до имен!
Когда гортани рупоров мертвы,
Они уже не требуют жратвы.
Они, как жезла, требуют ружья.
Уже расстрелян и низложен я.
Уже калеки тянут кулаки,
Чтоб исправлять мои черновики.
2
Я постиг незбежность френча.
Читаю революцию, как метеосводку.
Беру в руки винтовку,
Выхожу на улицу
И стреляю по освещенным окнам.
Приказываю:
Сегодня ликвидировать всех поэтов,
Завтра – художников, скульпторов, музыкантов.
Назначаю себя
Верховным Комиссаром Всея Руси.
Ордера и мандаты
Без моей подписи
Недействительны.
3
Не оскорбить твои знамена.
Твои бессонницы чисты.
Твои декреты и законы
Творят евреи и шуты.
Они на пленумах картавят,
И ради счастья моего
На камне камня не оставят,
Не пожалеют ничего.
4
Листаю плоские равнины,
В далеких комнатах сижу,
Где полоумные раввины,
Как предисловье к мятежу.
На площадях и в синагогах
Они задумали меня,
Лаская женщин синеоких
Руками будущего дня.
Моя святая неудача,
Россия. Плачу и молчу.
Твоей пощечиной, как сдачей,
В кармане весело бренчу.
Худыми, узкими плечами,
Глазами, полными луны,
Люблю тебя, люблю печально,
Как женщин любят горбуны.
Измерю ширь твою и дальность
Подробным шагом муравья.
Во мне твоя сентиментальность,
И только злоба не твоя,
И только медленные слезы,
И тень ресниц на потолке…
Моя трагедия – заноза
В твоей сияющей руке!
5
Святые, легкие, как щепки,
Уже покоятся в гробах.
Уже распятья в пальцах цепких
Саднят железом на губах.
Очередями воздух порван.
И поезда издалека
Вонзают станции, как шпоры,
В мои кровавые бока.
Уже мешочники пируют,
Искусство брошено за борт,
И полоумные хирурги
России делают аборт.
Уже людей боятся люди,
Деревья просят топора.
Уже деревня голой грудью
Бросается под трактора.
О, Революция! растаешь,
Сгоришь в дыму библиотек.
Ты устаешь и вырастаешь,
Ты слезы пыльные глотаешь,
Грустишь и плачешь не о тех!
6
Страна повальных эпидемий,
Солдат убитых наповал!
Нас тот же ветер отпевал,
Науки тех же академий
Двадцатый век преподавал.
Во-первых, серебро кадильниц
Среди обители пустой
Невероятно, как Кандинский,
В стране, где только Лев Толстой!
Невероятно постиженье
Падений, слов и падежей,
И между тяжких этажей
Невероятно продвиженье.
И, во-вторых, бредут заводы,
И раздирает песня рот,
И падают, глотая воздух,
Держась руками за живот.
И невозможна остановка.
Возможен выстрел сгоряча,
Когда, о будущем крича,
Забьется песня у плеча,
Продолговато, как винтовка!
И, в-третьих, грустные силены,
Стихами грустными звеня,
Проголосуют за меня
И вытолкнут меня на сцену.
Запричитаю торопливо.
Паду в тумане кровяном
Твоим суфлером терпеливым,
Твоим последним крикуном!
7
Я нахожу причину плача.
Она наивна и проста.
Под сенью черного креста
Обозначаю палача,
А рядом – жертву обозначу,
Не отрываясь от листа.
И если жертва – это я,
То почему палач спокоен,
И почему его рукою
Начертана строка моя?
А если убиваю я,
То почему мой труп холодный
Горой кровавого белья
Оголодавшим птицам отдан
Среди продрогшего жнивья?
8
Умирают боги, умирают…
И, не смея плакать, до утра
Бабы шмотки мужнины стирают,
Чтоб отмыть вчерашнее “ура”.
И, пропитан щелоком и содой,
На штыках полощется закат.
И, вздуваясь, опадают годы
На губах больного старика.
И дворцы пылают, как сараи.
И, куда-то в Африку уйдя,
Умирают боги, умирают,
Сладковато падалью смердя!
Февраль – май 1965
Ольга Постникова
«За нами память – соляным столбом»
Илья Рубин жил в Москве. Учился в химических вузах, потом в МГУ, где близко общался со Львом Копелевым. В советское время изза идеологических преград не мог публиковать свои произведения. Был рабочим на заводе, затем лаборантом в академическом институте, откуда его уволили, так как он официально заявил свой протест вторжению войск в Чехословакию в 1968 г., положившему ко нец Пражской весне. В начале 70х го дов Рубин стал главным редактором журнала «Евреи в СССР». А после возбуждения против него дела Московской прокуратурой вынужден был эмигрировать в Израиль, где и стал активно участвовать в литературном процессе. Книга стихов и статей “Оглянись в слезах” была выпущена в Иерусалиме стараниями его друзей уже после смерти автора. В России в период «перестройки» реализовались немногочисленные публикации в журналах. Наиболее полно творчество Рубина в разных жанрах отражено в «Гранях» (гл. редактор Т.А. Жилкина).
Я встретилась с Ильей Рубиным в начале 60х в литобъединении МХТИ, которое вел Н. В. Панченко. Была с Рубиным в дружбе многие годы. Мне он оставил, уезжая, машинопись стихов и статью «К постановке вопроса о природе антисемитизма»
Если принять мысль Камю, о том, что любое стоящее учение неотделимо от своего создателя, то можно говорить и о том, что для адекватного восприятия произведений поэта должно знать и его биографию, и особенности его внешности и характера и, конечно, время, когда написаны стихи, контекст существования автора, среду его «обитания».
Говоря о личных качествах этого человека, нельзя не отметить образованность Ильи Рубина, неподвластность идеологическому прессу, его глубокую укорененность в мировой культуре. Я же помню его таким, как написала когдато: «Он – спорщик тощий и упорный,/ Премьер голодных вечеров,/ Владелец крашеных, невпору,/ Домашней вязки свитеров.»
Домработница одного из его школьных приятелей отличала Рубина (глас народа!): – «Говорит красно!». «Лохматый, небритый и нечесаный, с толстыми яркими губами и громадными черными глазами, сгорбленный, в какомто невозможном свитере», – вспоминает о нем сослуживец. Другой человек скажет о библейском облике этого человека, о его уме и нравственной прозорливости, о врожденной элегантности при всегдашней бедности «прикида». Друг Рубина пишет в мемуарах не только о его несомненной талантливости, но и о его духовной несмиренности, об упрямом отстаивании своего права «быть не как все», быть самим собой – евреем в России, русским в Израиле».
Он очень любил Россию, прекрасно знал русскую литературу, русскую поэзию. О своем родстве с этой страной, о неискоренимой принадлежности ей сказано в поэме «Революция» 1965 года:
Твои бессонницы чисты.
Твои декреты и законы
Творят евреи и шуты.Они на пленумах картавят,
И ради счастья моего
На камне камня не оставят,
Не пожалеют ничего.Моя святая неудача,
Россия. Плачу и молчу.
Твоей пощечиной, как сдачей,
В кармане весело бренчу.
Худыми, узкими плечами,
Глазами, полными луны,
Люблю тебя, люблю печально,
Как женщин любят горбуны.
О России написано и последнее его стихотворение:
Кто позабыл сожженную Москву,
Когда вослед листкам Ростопчина
Взметнулась желтым пламенем она…Над нами небо – голубым горбом.
За нами память – соляным столбом.
Объят предсмертным пламенем Содом,
Наш нелюбимый, наш родимый дом…
В статье «Смерть поэта», которая заключает изданную в Израиле книгу, заявлено, что рубинская любовь к своей родине предстает как «неразделенная больная страсть». Мне же хочется сказать, что эта горечь, экспрессивность и язвительность высказываний, обращены ли его стихи к родине или к любимой женщине, – органическая черта поэтики этого автора. Оппозиция «нелюбимый», но «родимый» естественна для него.
Рубину во всем была присуща горячесть, та горячесть, о которой сказано в Евангелии непосредственно словами самого Христа. Обращенность к высоким идеалам, которые были заложены в нас великой русской литературой, и юношеская страстность сочетались в нем с теми чувствами, теми печалями, которые пришли в двадцатом веке «после Освенцима», когда невозможно было больше жить романтически, жить одним пафосом благородных надежд и альтруизма. Так, даже его стихи о любви, стихи, обращенные к даме сердца, порой полны и экзистенциалистского скепсиса, и демонстративной резкости, придавая рубинским откровениям вызывающе антисентиментальную форму.
И страниц глазами не мусоль.
Я любовник припортовой бляди
С заграничным именем Ассоль. –
так начинается одно из его ранних стихотворений. В его текстах строки подлинной преданности и любовной тревоги перебиваются намеренно огрубленными описаниями далеких от эстетической нормы состояний («оскотинев от счастья,/ целуя запястья и ноги твои»). Нередко стихи окрашены ироническим отношением к самой любовной коллизии, за что, мне помнится, его часто упрекали, не понимая, что это, в сути своей – литературный прием.
Я както напрямик спросила Илью об этом его намеренном снижении любовной темы: «Зачем ты это делаешь?» «А чтобы не было слишком хорошо!» – ответил он мне, и я поняла, что в его представлении на фоне трагедии целого народа порядочный человек просто не имеет права жить благостно, чувствительно, счастливо. И трепет переживаний, и бережность по отношению к чистоте в этом мире вынужденно должны быть скрыты, как и личная уязвимость, незащищенность.
В жизни Рубин не был религиозным, он обретал Бога, когда писал стихи. Образы, унаследованные от русской культурной традиции, естественно присущи его лирике («Грустишь ли ты светло, как богоматерь», «Прощанье женщине поет,/ Как будто страсти по Матфею»), но рядом с ними – отвратительные реалии действительности. У него есть стихи необыкновенной проникновенности и нежности («О погоди, не плачь, Таруса», «Я умирал у Сретенских ворот», «Как странно молвится – мы живы до сих пор…»). Слова же, обращенные к России, часто жестки и горько обличительны: «Любовь, как рвота, душит горло» (любовь к ней, России). Но я всегда имею в виду строки Рубина о неразделимости его жизни с судьбой родины, с прежними поколениями соотечественников и с нами, его современниками:
Насвистывать пока я повторяю:
«Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы,
А я и в смерти Вас не потеряю».Так далеко останется Москва,
Что жизни всей не хватит мне на сборы,
И станут мной бедны ее соборы,
И станут мной печальны острова!
Работа на лексических контрастах, самоирония, подчеркнутая физиологичность ощущений, введение сленга, гротесковое вплетение в собственный текст известных литературных мотивов, – то, что позднее, через двадцать лет после него, стало типовыми ходами нашего постмодернизма, – у Рубина прослеживается в стихах и рассказах на всем протяжении творчества. Однако, это меньше всего игра, это, подлинно, стенания об удушении человеческой жизни в провонявшем ложью воздухе советской повседневности.
Главная мысль его творчества, как написано в предисловии к единственной книге поэта, – «трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью,… над чистотой, над культурой… в современном дичающем мире».
Примечание:
Ольга Николаевна Постникова – поэт, прозаик. Стихи и проза публиковались в альманахах «Апрель», «День поэзии», «Грани», журналах «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Континент», антологии «Строфы века», в 32015 номере журнала «Плавучий мост». Автор нескольких книг. Живет в Москве.