Галина Погожева

Стихотворения

Об авторе: Родилась в Москве 20 января 1954 года. Закончила французскую спецшколу, затем Московский авиационный институт. В студенческие годы ее стихи печатала «Комсомольская Правда» и альманах «Поэзия». В это же время начала пробовать себя в переводе французской поэзии. В 1983 г. издательство «Молодая Гвардия» большим тиражом выпустило в свет книгу французского поэта, лауреата Нобелевской премии Сен-Жон Перса, где она выступила как составитель, переводчик и автор комментариев. С 1990 г. живет попеременно в Москве и в Париже. Участвовала в организации больших русских выставок в Париже и создании их каталогов. Многие годы сотрудничала с газетой «Русская Мысль», где выходили ее статьи. Инициатор и автор литературной записи воспоминаний Великого князя Владимира Кирилловича, вышедших в Санкт-Петербурге, двух поэтических сборников, множества публикаций в периодических изданиях.

* * *
А счастья-то, впрочем, нам надо немножко:
Оно так безумно!
К березовым рощам приникнешь в окошко:
Куда-то везут нас.
По всем этим будням мы прожили глупо,
А нынче так звездно!
Но все, что сегодня, и все, что могло бы… –
Прекрасно и поздно.
В холодном вокзале, в прокуреннном зале,
В ненужном: – Пишите, –
Вам что-то сказали. – Вы что-то сказали?
Еще раз скажите! –
За блажь и дерзанья нам сны наказанье.
Приснится, голубчик,
Что где–то в Рязани запряжены сани,
Постелен тулупчик –
И снегом и лесом, и лесом и снегом,
С березами вровень.
Мы сыты железом и вспомнить нам не о ком.
Не о ком, кроме..

* * *
Наверное, дождь целый день был,
И, кажется, днем – днем
Он было припомнил, да и забыл,
И не было слов в нем.
Но конь его вдруг задрожал сквозь
Сон – это была весть,
И старая память – такой гвоздь –
Вонзилась в его кисть.
Так, стало быть, дождь – это был плач.
Изольда пошла лечь,
И он постелил для нее плащ
И с ней положил меч.
А сам все смотрел он, как день блек,
Как сумрак ночной пал,
Потом осторожно на плащ лег
И плохо всю ночь спал.

* * *
Ты на мое отчаянье похожа.
Стоит звезда над сушей и водой.
Горит душа, и холодеет кожа,
И расцветает лютик золотой.

Дни выпадают, как дожди, и гаснут,
Как только дни – и как одним глотком,
Одним дыханьем говоря: – А вас тут
Забудут всех, не вспомнят ни о ком.

И ты мне скажешь, руки отнимая,
Что счастья нет, есть ветер и вода.
Затмилось сердце, слов не понимая,
И ветка ивы брошена туда.

Есть что-то в даре вечное, как в горе,
Привычное, как верность и тоска,
Как та река, впадающая в море,
Идущее волной на берега.

И это жизнь. Ее узор подвижен,
У ней изнанки нету никакой,
А на лице, среди цветов и вишен,
Мы вышиты коснеющей рукой.

Уже темны и тягостны посулы,
Сквозят черты, как ветер из дверей,
Сквозь плутни школы, сквозь глаза и скулы –
Деревьев, лодок, стен монастырей.

О эти дара вечные подарки,
Перерожденья, бденья забытье!
А все твои, Олимпия, огарки,
Твои и рисованье, и шитье.

* * *
Все кончится. Мы встанем в полшестого,
Погасим свет и выйдем в ворота.
Возьмем мы только шара золотого
С холодного и мокрого куста.

В ненастный год от Рождества Христова
Мы в этом доме спали на полу.
О смерти приказание готово.
О Господи! Последнюю стрелу
Ты вынул из колчана золотого.

С корзинкой яблок, в ватнике военном
Старуху–жизнь мы встретим на пути.
Горит в лесу свеча по убиенным.
Ни жизнь прожить, ни поле перейти.

На станции, читая расписанье,
Ты скажешь: – Совесть, кажется, чиста. –
Подписано о смерти приказанье.
О вспомните родимые места!

* * *
Над озером сгустившаяся мгла
И полночь бьет в свои колокола.
– Ты кто такой? – Не помнящий родства. –
И негодует вещая листва.
Два всадника отсюда смотрят в даль,
Он – приподняв забрало, и вуаль –
Она. И заалеют купола,
И полдень бьет в свои колокола.
И день, единоборствующий с тьмой,
День памяти! И смелый ангел мой
Хохочет: – Гибель эта стоит свеч! –
И честь, и слава, и двуручный меч.
Пусть гаснет день – бывает свет иной.
То молнией, то полною луной
Могильные осветятся кресты.
И затрепещут вещие листы.

* * *
Пусти. В нас ни мужского нет, ни женского.
Мы время, в нас часы заведены.
В свой бальный плащ, больную тень Нижинского,
Как будто в крылья мы облачены.

В краю ветров, июнем холодеющих,
Где моря вздох у горя на краю,
В саду дроздов, от яблок молодеющих,
Мы погубили молодость свою.

Как было жить с такой душой играющей
Сквозь эту жуть – не море, не листва,
А просто шут, от горя умирающий
С кругу родных, не помнящих родства.

Но в страны тех, у нас жестоко отнятых –
Что ж память их? – но вспомнить пробил час! –
Плывет на парусах, высоко поднятых,
Небесный свод, печально ждущий нас.

К Музе

Вернись ко мне – я стану жить тобою
Одною, на других не глядя дам.
Уж ни запою и ни мордобою
Отныне предпочтенья не отдам.

Вокруг безумцы, будто я в больнице,
Не то убийцы, будто я в тюрьме.
Тебя одну, прелестная юница,
Одну тебя имею на уме.

(Плутовка не дается, не берется,
Она смеется, слушая вранье.
Она не Гретхен – так она упрется,
Что даже дьявол плюнет на нее.)

Другие льнут – да ведь они рябые!
Мне ненавистен их наряд простой.
А у тебя надкрылья голубые,
Победоносный усик золотой!

* * *
Гаральд, тебе целые земли малы,
Из птиц тебе нравятся только орлы,
И армия ждет тебя в Нарве,
И все ж ты играешь на арфе!
Как подвиги вечны, так вечны слова.
Как в рост косаря вырастает трава,
Так мерится витязь со скальдом,
Гаральд соревнуясь с Гаральдом.
И стоит лишь ночью мне пламя зажечь,
Кровавые блески ложатся на меч
И чудится, юное снова,
Гаральда военное слово.
Пускай музыканты взойдут на крыльцо,
Я их никого не узнаю в лицо,
Велю я им: – Песню сыграйте
О доблестном, славном Гаральде! –

И станут настраивать скрипку и альт,
И станут расстраивать сердце, Гаральд!
Оно для них что–нибудь значит
Лишь только когда оно плачет.

* * *
Август, твое ночное
Имя черней воды.
Было ли что иное,
Кроме одной беды?
Памяти птиц пропавших
Траурный свет террас.
В нас, до утра не спавших,
Августа серый глаз.

И повторенье круга
Видишь в конце прямой.
И никакого друга,
Кроме себя самой.
Август! В твою дубраву,
В праведный холод фраз.
Ни по какому праву.
Просто в последний раз.

Два стихотворения о Франции

1
Бессмертному слову – такая власть!
Пусть скажут: – Эх, вы! – А вы бы?
Тут книги, что некуда было класть,
Свершили свой честный выбор.
Нас жизнь еще хочет. Еще пока.
Но вот ей пора смеркаться.
От Дуче, от страшного земляка
Наскучило отрекаться.
Вчера мы приехали. И потом
Мы видели: месяц красный.
Мне нравится эта страна за дом
Старинный, за вечер праздный.
Вчера мы тут выпили у огня,
Я к ночи пришла проститься.
Кто спросит, скажите, что нет меня.
Ненастье, большая птица.

2
В этой странной стране мы чего–то ждем.
Здесь недаром мучился Мопассан,
А Тургенев долго бродил с ружьем,
Чтоб потом узнать, где сидит фазан.
Заманивший ирис, последний цвет.
Обмакни перо – и пиши ноктюрн.
Мы затем влеклись сюда столько лет,
Чтоб о том узнать, чем грозит Сатурн.
А гроза разрывает – и снова шьет
Свой лиловый саван, свой новый сон.
Человек оживает и снова ждет,
Вот находит гавань – и снова стон.
Жизнь! Сидишь с ней вечером без огня
У окна, потягивая винцо,
И она вдруг скажет: «Люби меня.»
И – о, ужас! – глянешь в ее лицо.

* * *
Ты страшная, ты властная, ты злая.
Ты холод – пальцы от тебя не гнутся.
На милый север – гибели желая,
На грозный север я хочу вернуться.
Там стынет сердце, честно извиваясь
В руке судьбы, в покатой пасти зверя.
На снежный север, смерти добиваясь,
Еще сильней, еще опасней веря.
В Сибирь, к оленям, в замиреньи нежном,
А ей ненужным, фантиком бумажным,
Теперь, как прежде, ленником прилежным,
Презрев спасенье, пленником отважным.
Невзгоды те – они и те желанны.
Пускай презренным, что ни говори там
Орлом времен Екатерины, Анны, Елизаветы –
Подлым фаворитом.
А память – да, она болит годами,
Всегда, всегда, когда глубокой ночью,
Как старый плащ, утыканный звездами,
Летит душа, изодранная в клочья.

* * *
Мы возвращаемся скоро домой.
Раньше мы только летали в погоне
Все за несбывшимся. Этой зимой
Мы возвращаемся в спальном вагоне.
Вот мы решаемся, слезы лия,
Свой комфортабельный миг продлевая,
Вот мы прощаемся – еду ли я? –
Только из высших материй кроя,
Не ошибаются, где долевая.
Кельнский собор проплывает во мгле,
Ложечка песню выводит в стакане.
Мы угораем в вагонном тепле,
Мы приближаемся к нашей земле.
Польша, как в пеплуме, вся в этой ткани.
Эта ж, как пеплом, обшита снежком.
После Италий сощуришься: та ли?
Та и не та, что уходит пешком
В ветхой одежде, с простым посошком,
В меркнущей памяти дальние дали.

* * *

Семь городов у Бога, семеро львов у Бога.
Ты оглянись немного, не замедляя бега.
Мимо ведет дорога. Что ж, что уделов много,
Но ни в одном у Бога не было столько снега.
И ни в одном так много северных светлых арок
В прочем краю хибарок. За ледяным стеклом
Только один огарок высветит море чарок
На одного живого, сникшего за столом.
В мире, что вечно ищет вещего в каждой вещи,
Был он последний нищий, но не последний певчий.
Вновь занывает вьюга. Только Тобой ведом,
Вот он помянет друга, вот он покинет дом.

Шпага, седло и фляга. Крылья, перо, бумага –
Иго мое бо благо. – Держится этот круг
Лишь положась на Бога. Не выпуская флага,
Не замедляя шага. Не покладая рук.

* * *
Все как тогда: ручей переезжая.
Бежит вода. Лежит земля чужая.
Тень прошлого, встающая со дна.
И потому им тайны не открою,
Что в брачной паре едут брат с сестрою.
Кто здесь поверит в это? Мысль чудна.
Как это странно: жизнь начать с начала,
Ведь прежнее еще не отзвучало,
Ведь прошлое еще не излилось.
Да, эта жизнь – совсем другое дело,
И эта плоть – совсем другое тело,
Не то, что пело, мчалось и клялось.
И мысль моя: быть может, одолею.
И тень ея: быть может, околею.
Взгляд рвется прочь – там горная гряда
И луч, как меч, горит холодным блеском.
И сероватым, и последним всплеском
У ног Изольды смелая вода.

* * *
Предайся вере и надежде,
Бредя осеннею порою.
Душа все та же, что и прежде:
Дитя в матроске за игрою.
Хлопочет, мишку обнимая,
К учебе рвением пылая,
И уж совсем не понимая,
Зачем судьба такая злая.
И скажет месяц – или ветер –
А может туча, проплывая:
– Так мало дней уже на свете,
Зачем из тратить, унывая?
Допей вино свое, голубчик,
Доверься мерному качанью,
Меж колыбелью и печалью,
Меж колыбелью и печалью.

Пусть рядом грустная, нагая,
Скучая. плача, холодея
Присядет осень, излагая
Свои бредовые идеи
И грянет день не сожаленья,
Но умиленья и отваги,
И ты раздашь свое именье
И подожжешь свои бумаги.
В унылой гавани постельной
Заблещут бисер и стеклярус,
А дальше – ветер корабельный
Умело схватывает парус.

* * *
Владетельного герцога посланье.
Зажжется к ночи новая звезда.
Но медлит день, несущий на закланье
Свой бледный свет. И грусть как никогда.

Еще не вечер, но немножко поздно…
Кончается поэзия. К концу
Подходит август – холодно и звездно –
Как блудный сын к хрипящему отцу.

Уходит день. Он где-то в Ливерпуле.
В России ночь, давно уж там темно.
Там снова занят отливаньем пули
Наш человек. Но это все равно.

Зажжем свечу – темно мне. У огня же
Я вижу лучше, чем при свете дня,
Что жизнь прошла. Настала осень, княже,
И золотом осыпала меня.

Мне скучно, бес. Всех нет, но хоть бы слезы…
Посмотришь в сад – и что же видишь ты:
Что все прошло. Остались только розы,
Георгия Иванова цветы.

* * *
Остановите лошадей! – Заря
Вечерняя печалилась, качались
Над головой цветы, и лекаря
К остывшему Потемкину домчались.
…Из глубины раздался голос, бас,
И с высоты ответил голос Бога.
Летевшая помедлила немного
И села на резной иконостас.
И вздрагивали, как двойные створки,
Два пудреные крылышка сквозь сон.
Безвременье. Империи задворки.
Безрадостная молодость. Херсон.
И в прошлое проваливались ноги.
Туда, туда, подальше от судьбы
Ведите нас, тенистые дороги
Под вязы, под дуплистые дубы…
Прошли века.Но точно так же, князь,
Я в поле умереть хочу, на дальней
Отеческой земле многострадальной,
Предчувствуя, тоскуя и винясь.

* * *
Мне снилось, что я соглашаюсь смириться
С безрадостной жизнью оставшейся этой. –
Скорей умереть, подавившись конфетой
Со странным названием «Озеро Рица»!

Проносится птица с отчаянным криком.
Струится над озером мгла голубая.
Здесь речь о тебе, о прощаньи великом.
Промчаться, два плавных крыла выгибая,

И разве что в чьей-то душе сохраниться
Как озеро, вечер и птица лесная.
А озеро Рица теперь заграница?
– Черт, старая карта. Не знаю, не знаю…

Как скоро, невидимой ниткой прошитый,
Спускается сумрак на тихие воды!
Кончается век, неудачно прожитый.
В нем было счастливого: виды природы.

Конец теперь бедам, трудам и заботам –
На черном, чужом берегу океана.
И снова я буду твоим Ланселотом.
Твоим Ланселотом, моя Вивиана.

* * *
Проезжаю я мост. Речка Речица,
Словно быстрое время, течет.
Все проходит, а это не лечится,
Все минует, а это не в счет.

Где–то здесь моя детская родина,
Завалящей любви леденец,
Мост калиновый, речка Смородина,
Змей Горыныч и меч–кладенец.

За леском меня ждет речка Талица,
Плеск и блеск замедляют свой бег…
Все оставит, а это останется,
Все отстанет, а это навек.

Мчись, конек мой, покуда распутица
И судьба не заступят нам путь.
Речка Тьма перед нами расступится,
Понесет, засосет… Ну и пусть.

* * *
Вот жизнь наигралась, сгорела дотла,
Осталась какая–то малость.
А я как Марина Иванна жила.
Посуду все мыть порывалась.

И сколько потом километров и миль
Безумные ноги носили,
Я все нарывалась, как Осип Эмильевич,
Хотя нас не просили.

Но я не умру под забором, как Блок,
Не дам им в обиду меня я,
А буду лежать и смотреть в потолок,
Быть может чего сочиняя.

И пусть их посуда пребудет грязна,
Зато у нас чисто в палате.
И я – величава, мудра и грузна,
Как Анна Андревна в халате !