Светлана Максимова

Преображение боли

Об авторе: Максимова Светлана Борисовна. Родилась в 1958 г. в городе Харькове, через четыре года семья переехала в город Макеевку Донецкой области, где я закончила среднюю школу, училась на филологическом факультете Донецкого университета. Не закончив обучение в университете, в 1992 г. поступила в Литературный институт им. Горького, семинар Евгения Винокурова. В 1987 г. закончила Литинститут, в 1988 г. вышла первая книга стихов «Вольному-воля», затем еще четыре в разные годы. Лауреат премии им. Сергея Есенина за 1996 год. Многочисленные публикации в периодике. В 1996 г. работала в Южной Америке над мемуарами эмигрантов первой волны, в результате родился роман «Хождение за три солнца», отдельные части публиковались в журнале «Дружба народов» 2003 год, №10 и 11, 2014 год №7. Занимаюсь живописью и музыкально-поэтическим театром, играю на австралийской трубе диджериду в собственной группе «Этно-Миф». Сейчас проживаю в городе Голицыно, Московской области. В городе Макеевка Донецкой области живет моя мама.

Преображение – август 2014

1
И смотрю, запрокинувшись, долго я
в небеса и глаза предвечерние…
Пахнет яблоком белое облако –
это, матушка, Преображение.

Пахнет яблоком белое облако
над Украйной, когда-то радужной.
Через поле оплавленный колокол
черным яблоком катится, матушка.

И не знает, кому довериться –
звонарю, иль блуднице яростной.
А густое цветенье вереска
пахнет яблоком, пахнет райским-то

тем соблазном в тиши пожарища,
где целует беда в уста…
Мама, в косы вплети, пожалуйста,
мне лишь райские ветры августа,

А не эти, что пахнут порохом,
на лету поджигая аиста…
Через душу оплавленный колокол
черным яблоком катится…катится…

Между верою и неверием
разрывается это яблоко.
Мама, мама… Раскрыла двери ты
В пламя праздника и… заплакала…

2

Другу поэту, который ушел на войну
в степи, где я вырастала пацанкой упрямой,
верю ли я? А кому еще верить? Кому?!
Как пережить невозможную эту вину –
то, что я здесь, ну а мама моя… Ну, а мама…

В праздник пресветлый Фаворского света звоню
старенькой маме, чтоб голос хотя бы услышать.
«Преображение нынче», – я ей говорю.
Слышу в ответ – рев снарядов над крышей.

«Ну, ничего, – отвечает, – что людям, то й нам.
Ты не волнуйся, мы здесь отсидимся в подвале.
Это война…»
………………..А зачем она эта война,
Старая мать понимает едва ли.

Помню, сказала: «Куда я поеду, куда?..
Это мой дом – здесь и справят однажды поминки.
Здесь рушником расцветала речная вода.
Ну, а теперь нет ни капли во рту, ни росинки…»

Это так больно, что боль не сложить мне в слова.
Это так больно, что боль прерывает дыханье.
Эта страна обезумела, словно вдова,
что посылает своих сыновей на закланье.

Эти гробы, что приходят с обеих сторон…
Чья в них победа, ответь мне, и чье пораженье?
Этот огонь… Эти стаи орущих ворон…
Преображенье твое, Украина,
………………………………………преображенье.

* * *
Преображение боли
в то, о чем не сказать –
в небо над полем боя,
где открывают глаза,
смертно обнявшись двое.
Как хорошо им обоим
больше не убивать.
Преображение боли
в песню, что пела мать.
Клонится над тобою,
тянется поцеловать…
«Спой мне, родная, спой мне, –
шепчет в степи трава, –
в этой пустой обойме
только любви слова…»
Мертвого слышит мертвый,
Ну, а живой едва ль…

Так мне сказала мама
и повторила сестра
возле сожженного храма
взорванного родства.

* * *
Господи наш Спасе,
все-то Тебя мы славим –
мама моя в Донбассе,
ну, а сестра – в Полтаве.
Они звонят друг другу –
и каждая плачет в трубку.
А я звоню им обеим
и даже плакать не смею.

* * *
Старенькая,
схоронившая сына,
дочь, отпустившая петь
в небеси,
смотрит в окно
и молчит…
Украина,
в жертву кого
хочешь ты принести?

Обращение

Господи, я говорю тебе прямо –
вот моя боль и вот мое имя…
На Украине живет моя мама
и плачет слезами моими.
А у меня уже слез не осталось.
Друзья увидят глаза сухие
и говорят: «Это просто усталость…»
Зачем ты в детстве послал стихи мне
в образе ангелов белых-белых,
а они потом снайперами обернулись
в том самом хоре, где девушка пела.
На каждой из пройденных мною улиц
они держали меня под прицелом –
на крыше взорванной школы Беслана.
Как же теперь мне остаться целой?!
Как после этого быть слабой?!
Если в огне рокового часа
мир содрогнулся от нашего братства –
раною стала икона Спаса
в храме разрушенном – в сердце Донбасса!..

И это я говорю без метафор,
А просто с оливковой веткой в клюве
в пустом ковчеге своем метаясь,
листки роняя – любит, не любит…
Листки календарные – любит, не любит… –
на воду ложатся в безлюдной глади.
И город чудесный всплывает из глуби,
Где мама мне гладит белое платье.
А утром кладет его к изголовью.
И мы живем в коммунальной квартире
с такой, о Боже, к тебе любовью
в таком прекрасном и добром мире.
И я не знаю иного исхода
И выхода я другого не знаю,
когда все ясней и ясней год от года
оттуда – из чуда – к Тебе всплываю.

* * *
Лети, моя вера тихая,
спеши впереди души
по лезвию вдоха-выдоха,
туда, где точат ножи
над тоненькой пуповиною,
где бьется мой бог внизу
и сердце его воробьиное,
похожее на слезу,
по форме пули отлитое,
завернутое в лоскут,
с игрушечною молитвою
зарытое в талый грунт…
И названное вселенною,
где в горстке одной земли
убийцы и убиенные
никак найти не смогли
то место в своем отечестве,
где каждый из них – дитя –
хоронит в слезах младенческих
несчастного воробья.

* * *
Прощенье… словно отраженье
одной любви моей в другой…
И непонятное решенье –
взмахнуть рукой,

тебя как будто призывая…
Смотри же, это я стою,
уже седая, но живая,
и душу слушаю твою,

что по стеклу дождем струится.
Какой же, Боже, в этом стыд,
коль сердце бедное, как птица,
по-человечьи говорит?

А вот смешно, а вот нелепо –
такой живой такое сметь.
Я забываю слово «небо»
и вспоминаю слово «смерть».

Оно мне кажется каким-то
приотворенным, словно дверь.
И нет ни боли, ни тоски там,
где спят друзья мои теперь.

И в этой вечной колыбели
никто не плачет уж навзрыд,
Но тихо-тихо… еле-еле
по-человечьи говорит.

* * *
Мама моя голодает
в вольной своей Украйне.
Ангелы к ней прилетают.
Справа, который крайний,

крошки в ладонь собирает –
голод на небе тоже.
Слева, который, играет
ей на губной гармошке.

Вместе они толкуют
вот на какую тему:
как это там рифмуют
где-то о них поэму,

если на завтрак – крошки,
да и на ужин – крошки,
если дыханье божье –
только в губной гармошке.

Справа и слева – крайний –
глупым поэмам внемлют.
И под цветком герани
их зарывают в землю.

Чужесть

Чужесть царит на свете.
Чужесть страшней чумы!
Эти чужие дети –
Господи, это мы!
Тот, о ком сердце болело,
как же ты стал чужим?!
Чужесть на свете белом
стелется, словно дым.
Дочиста прогорело –
нечего поджигать!
Чужесть меня пригрела,
словно родная мать.
Ей же сдались на милость
села и города.
Заново породнились
Чужестью навсегда.
Ночью в слезах проснулась
бабка в селе одна.
Чужесть домой вернулась –
плачется у окна:
Матушка, обними меня,
матушка, обогрей.
И от чужого имени
освободи скорей!
Мается Чужесть, стучится –
плачет старуха во сне.
Поезд товарный мчится –
мимо в ее окне.
Дверь распахнулась – Ну же!
Доченька, ты моя –
И обогрела Чужесть –
и обняла себя!

* * *
Малые мира сего,
жить на отрубленной ветке –
холодно и высоко…
Падают к Богу монетки
все сквозь дырявый картуз
у музыканта-калеки.
Он же не дует и в ус –
Струны, прижатые к деке,
левою… левой одной…
– Как он играет, о Боже! –
то ужаснется порой,
то восхитится прохожий.
Нужно родиться в аду
ангелом и самородком,
чтобы на третьем ладу
струны зажав подбородком,
левою… левой одной
Моцарта, Шуберта, Баха…
– Что это, Вольфганг, со мной? –
Спросит Сальери, без страха
выпив свой собственный яд,
губы платком вытирая.
– Это, мой друг, музыкант
где-то в России играет.

* * *
И глухие воскликнут: «Ответствуй!».
И немые ответствовать станут.
Эта белая ночь погорельцев
и рубахи белей покаянной.
Все она осветила дороги.
все дороги к сгоревшему дому.
Там стоит тишина на пороге
и подобна Господнему грому.

Странница

И где я ни присяду – на облаке, в трамвае ли –
а все со мною странница чудная заговаривает.
Не про жизнь,
не про смерть,
а про алую ниточку,
мол, повязаны мы –
от запястья по щиколотку.
Да про матушкин стон
вспоминает, вздыхая,
глядя в птичье гнездо:
не она ли?.. Она ли!

А, сколь матушка моя, говорит, ни умирала –
все плакалась-жаловалась, что не полетала.
Дай, говорит, смертушка, я да полетаю,
А потом приходи, но с другого краю.
Я случайно ведь в мире собой оказалась,
Я случайно рождалась, случайно венчалась…
Я случайно не зверь, и случайно не птица,
Я случайно, не знаю, какая страница
молитвенника, что раскрыт при дороге,
а там говорится о ласковом Боге,
что любит и нежит, крыла расправляет,
как будто, и вправду, страницы листает.
Крыло и крыло – я молитвенник-птица,
и вся я раскрыта на этой странице,
где время лететь мне давно уж приспело, –
Сказала та странница и… полетела…

Матрёшки

Когда бы небеса почаще разверзались!..
Когда бы жизнь моя – один мгновенный шок!..
Но что за тишина… И дремлет на вокзале
старуха, навалясь щекою на мешок.

Как в детство, в небеса впадая понемножку
и обретая вид затертой хохломы…
И вот уже в нее, как в старшую матрешку,
вошли и купола, и древние холмы.

Под теплою щекой – матрех нижегородских
полнехонек мешок на ярмарку зари.
Мне кажется, что я, из крохотных и кротких
матрешек тех – одна, последняя внутри.

Что свет на мне свои владения смыкает,
на плечи мне взвалив огромную вину.
Но что за чудеса!.. Вот век меня ломает –
а изнутри еще находит не одну!

Преображенное яблоко

Преображенное яблоко маме
я подаю на таком расстоянье,
что только сердцем и дотянуться
через безумства всех революций.
Через руины, разрывы и пламя
преображенное яблоко маме –
не на ладошке далекого детства,
лишь на своем растревоженном сердце.
Худенькая, в белый луч истончившись,
в белом платочке – все выше и чище
над пепелищем родимым сияет,
яблоко света в ответ посылает.
Трубки коснувшись едва телефонной,
яблоко света сжигает айфоны.
Яблоко жизни летит над боями,
бьется, как сердце в древнем Бояне,
что из веков к нам взывает глубинных
голосом мамы моей голубиным:
«Чтоб не случилось, держитесь, держитесь
преображенного яблока жизни.
Ведь все равно мы родные, родные,
хоть исклевали, как гроздья рябины,
вороны наша сердца, раскровавя.
– А все равно, я живая, живая, –
шепчет земля, наши корни вздымая, –
вот посмотрите, я – ваша, родная!
Сколько б ни выпало скорби и горя,
Древо растет из единого корня
Лишь для того, чтоб зажглось на вершине
Преображенное яблоко жизни!»
Вот потому облаками, корнями,
сердцем тянусь я к старенькой маме –
к веточке верхней, к вечной отчизне,
к преображенному яблоку жизни.